– Вы так отлично говорите по-грузински, ну, замечательно! – Нано изо всех сил старалась поддержать светский разговор.
Граф и вправду говорил по-грузински довольно чисто, на специфическом, хорошо заученном грузинском языке. Видно, практика была богатая. Единственный дефект – не получались гортанные звуки.
Забегая вперед, скажу, что мы незаметно перешли на русский язык, и весь вечер никто не говорил по-грузински, кроме лаза, который все время переходил с одного языка на другой.
– Какое сходство? С кем? – спросил я.
– Могу удовлетворить вашу любознательность,– ответил Сегеди с некоторым напряжением, даже как будто смущаясь от того, что должен открыть. – Я говорю о том, что Мушни Зарандиа так поразительно похож на Дату Туташхиа, батоно Ираклий... – Сегеди сделал эффектную паузу, дожидаясь, что будет со мной. Но я сидел не шелохнувшись, и он продолжал: – Похожи, как близнецы, а ведь они только кузены... И один из них – мой помощник, а другой – ваш друг и клиент – Арзнев Мускиа, а в действительности – Дата Туташхиа.
Честное слово, за последние полчаса чудеса сыпались на меня как из рога изобилия, и я, по-моему, уже потерял способность чему-нибудь изумляться. Во всяком случае, если бы на моих глазах кто-то из нас сейчас превратился в обезьяну или крокодила, даже это не вывело бы меня из той душевной застылости, того неподвижного оцепенения, в которое я был погружен.
Я оглядел своих гостей.
Арзнев Мускиа, только что превратившийся в Дату Туташхиа, хладнокровно перебирал янтарные четки. Он чуть улыбался, как будто вспоминал милые проделки детских лет. А Нано вся покрылась красными пятнами, на верхней губе выступили капельки пота, она прерывисто и тяжело дышала, откинувшись в кресле. Элизбар, почувствовав, что смертельно бледнеет, старательно растирал руками щеки. Кто был спокоен, так это Гоги, – умел держать себя в узде и, казалось, был поглощен одним лишь только созерцанием.
– Святая правда,– негромко сказал Туташхиа. Скажет слово – отбросит бусинку четок. – Мы как близнецы... Мой отец и мать Мушни, моя тетка, двойняшки... Мы так похожи, что, не подоспей к месту полицмейстер Паташидзе, вместо меня забрали бы его. Он работал тогда в акцизе.
Сегеди улыбнулся:
– Я слышал эту историю.
И опять эта гнетущая тишина.
Замороженность моя вдруг растаяла в этой накаленной атмосфере и сменилась бурным порывом раскаяния в том, что в моем доме случилась эта встреча, а я, хозяин, веду себя так, будто подстроил ее с начала и до конца и теперь с хладнокровием жду неизбежной развязки, развалясь к тому же еще в кресле.
– Я ваш гость, господа,– продолжал тем временем Сегеди, стараясь говорить как можно ровнее. – И что бы я ни сказал, и что бы я ни спросил, поверьте мне, не будет выходить за рамки обычной беседы.
Что мы могли сказать ему в ответ?
– И мне хочется задать вам один вопрос,– продолжал граф. – Господин Туташхиа, я уверен, что хотя бы один из ваших друзей убеждал вас бежать из этого дома... На кухне есть выход во двор. Почему же вы не воспользовались такой возможностью?
Дата Туташхиа молчал, перебирая четки.
– А вы сами что об этом думаете, ваше сиятельство? – спросил он.
– Я не знаю, что и думать... И был бы благодарен... Был бы рад услышать ваш ответ.
– Ну, что ж, извольте,– Туташхиа сосредоточенно подбирал слова. – Видите ли, я не имел права уйти. Для господина Ираклия Хурцидзе я клиент, а он мой адвокат, мы связаны с ним договором; для Элизбара Каричашвили я – лазский дворянин Арзнев Мускиа. Батони Гоги и госпожа Нано, правда, знают, кто я такой... Но, встречаясь друг с другом, в эти дни мы не совершали противозаконных дел, и вы не можете состряпать против них никаких обвинений. Их можно обвинить только в одном – в том, что они не донесли на меня. Но такое обвинение, как всякая ложь, будет шатким. Ведь, общаясь со мной, они не знали, кто я. А укрывательство подразумевает, что человек знает, кого он скрывает, знает, что готовится преступление, и не сообщает об этом полиции. Но если бы я на глазах у вас удрал из этого дома, то этим поступком втянул бы их в свою жизнь и обрек на визиты жандармов. Раз я сижу здесь, они чисты перед законом, а я чист перед своей совестью и перед своими друзьями. Но это не все... Я живу в Тифлисе почти полтора месяца. И живу открыто, не прячась, не таясь. Не скажу, на второй день, но на двадцатый – узнали ведь жандармы о моем появлении? Что я здесь... Дата Туташхиа... Они могли арестовать меня, где бы вам ни заблагорассудилось, хотя бы вчерашней ночью в казино. Для этого не нужно ни особого усердия, ни таланта. А еще... Я не слышал никогда, чтобы шеф жандармов бегал по домам и самолично арестовывал людей. Почему же я должен считать, что вы, ваше сиятельство, явились сюда именно с подобной целью? А вас, допустим, привела сюда совсем другая цель... И если я не держу в тайне от жандармов того, что живу теперь в Тифлисе, почему я должен бояться встречи с вами? Скажите, почему? Ведь мы даже не знакомы и никогда не видели друг друга... Ну, а если я ошибся, и вы пришли лишь для того, чтобы накинуть мне петлю на шею и затянуть в эту петлю моих друзей, убив одним выстрелом двух зайцев, то все равно, чего добился бы я, убежав из дома? Разве я не понимаю, что мне еще надо будет ускользнуть от вооруженных людей... И значит, семь из десяти шансов – мои, а три все-таки ваши. – Туташхиа взглянул шефу жандармов прямо в глаза и добавил, улыбаясь: – Конечно, когда мне предложили уйти, а я не ушел, а остался, я не понимал всего так, как сейчас... Тогда сердце мне подсказывало – делай так, а не делай этак. А уж потом разум подсказал, что я поступил правильно.
– Пока что все десять шансов ваши, господин Туташхиа! Но я почему-то думал, что вы не так безрассудны.
– У меня такая профессия, ваше сиятельство, быть безрассудным. Тот, кто не считает, что риск – благородное дело, не годится для настоящего дела.
– А если сейчас нагрянет полиция? – спросил граф Сегеди.
– Я не уверен в этом почему-то, ваше сиятельство... Нет такого предчувствия,– без тени волнения ответил Туташхиа.– Иначе я не сидел бы напротив вас... Зачем говорить о том, чего нет. На нет и суда нет... А что я сделал бы – не знаю сам и потому не могу поделиться с вами.
В этот момент в дверях показался лакей и сделал знак, что стол накрыт.
Мы перешли в соседнюю комнату в полном молчании, не перекинувшись даже словом. Были слышны только наши шаги. Каричашвили немного оживился, усевшись за стол, подвигая блюда и угощая соседей. У меня был с давних времен припасен щустовский коньяк, и ради этого случая я вытащил его на стол. Разливая коньяк, я говорил какие-то фразы, которые ничего не значили, и мы выпили в честь нашей встречи, снова набросившись на еду. И так тянулось время, и нас томило собственное молчание и надежда, что заведешь речь не ты, а кто-нибудь другой.
Поднимая второй бокал, Элизбар промямлил, что эларджи и коньяк созданы друг для друга. Все дружно закивали в знак согласия, и граф вместе со всеми, но потом снова – тишина и только стук ножей и вилок. Невероятно громко пробили стенные часы. Нано, казалось, ждала только их сигнала и, улыбаясь, сказала Сегеди:
– Ваше сиятельство, вы только после третьего тоста раскроете нам тайну своего визита? Вы так загадали?
– Что вы? – Граф засмеялся от внезапности ее атаки.– После третьего у меня начнет заплетаться язык и голова может пойти кругом... Нет, лучше сейчас... Но не знаю, с чего начать, как одолеть крутой рубеж... Один щекотливый момент...
– А нельзя ли одолеть его вместе,– спросил Каричашвили,– дружными усилиями?
– Вместе мы горы можем свернуть,– добавила Нано.
Сегеди не отвечал, погрузившись в неведомые нам думы. И вдруг произнес решительно:
– А может, правда, еще по рюмке? И мы сдвинемся с мертвой точки.
Но когда я снова разлил коньяк, он лишь пригубил его и сказал:
– Я хотел поведать вам, господа, что наместник его величества на Кавказе получил право частной амнистии. Значит, он может помиловать непойманных преступников, неуловимых абрагов, скрывающихся от закона.
Надо ли говорить, что мы затаив дыхание слушали Сегеди.
– Указ его величества,– продолжал тем временем граф,– предусматривает, что прощенный за прошлые грехи преступник, получивший от наместника документ о помиловании, будет менее опасен для государства, когда он свободен, чем когда он гоним. Опасен не более, чем любой мирный житель Российской империи. Так будет точнее... А право решать, на кого падет помилование, дано Кавказскому жандармскому управлению, а проще сказать, человеку, который стоит во главе его.
Граф не спеша, несколькими глотками опорожнил свою рюмку.
Мы молчали как завороженные. Слова его свалились нам как снег на голову, оглушили и потрясли. Когда же мы смогли что-то сообразить и поняли, что несли они нашему другу, а значит, каждому из нас, то настроение наше взыграло и подскочило вверх, как на ртутном столбике. Все вдруг оживились до невероятности, начали что-то переставлять на столе, орудовать ножом и вилкой, доставать портсигары из карманов... Но тишины никто не нарушил, мы понимали, что Сегеди сказал далеко не все и самое важное, быть может, еще впереди.
