Беседуя, они прохаживались по левому флангу аэродрома, не замечая, как четыре пары горящих глаз ревностно следили за каждым их шагом.
Борис «пришел» с маршрута. Машину передали в распоряжение других товарищей. «Шлифовочные» полеты каждый курсант должен был выполнять с особой тщательностью, так как за ними следовали зачетные полеты. Но сегодня ученики не радовали Нину.
Сережка в первом же полете сотворил такого невероятного «козла», что его сразу же высадили из кабины. Всеволод начал «чудить» со взлета: чуть не зацепил за землю винтом и потерял направление; Валико и взлетел и сел отлично, но на разворотах закладывал такие ухарские крены, что Журавлев, полюбовавшись на этот «кордебалет», приказал Нине:
— Соколова, убирай свой выводок со старта! Зазнались! Всех в казарму, и пусть с мыслями соберутся. Завтра всем дам «провозные». Бензина жалеть не буду. Будут летать по прямоугольному маршруту до тех пор, пока им не покажется, что земля имеет форму чемодана.
— Товарищ командир, еще Высоков не летал, — робко сказала Нина.
— Хватит, — отрезал лейтенант. — Сыт по горло.
Самолет передали в другую группу, а сами построились и покинули аэродром. Нина шла сбоку и поглядывала на своих питомцев. Впереди с равнодушным лицом шел Валико. Всеволод шагал с гордо поднятой головой и всем своим видом говорил, что его кто-то незаслуженно обидел. У Валентина лицо было так сердито, что на него и смотреть было страшно: точно укусить собирается. Нина перевела взгляд на Сергея и удивилась: тоже обиженный! Да что с ними? Нина чуть не рассмеялась.
«Какая их муха укусила? — удивлялась про себя Нина. — Так все хорошо летали и вдруг… Неужели зазнались? Или устали? Но бывали дни и с еще большей нагрузкой, а такого настроения никогда…»
Не найдя правильного объяснения унылому настроению команды, Нина решила разбора полетов сегодня не делать, а дать всем отдохнуть. «Завтра все выяснится», — успокоила она себя. И когда Валико на подходе к общежитию скомандовал «стой» и доложил о готовности получить следующее задание, Нина приказала:
— Ужинать и спать.
Однако сразу спать не пришлось. Их собрал политрук Сивцов и начал, как говорят в авиации, «снимать стружку»:
— Что же это вы, Козлов, «козлите» на посадке? Или не знаете, что нельзя дергать ручку в момент касания колесами о землю? А вы, Берелидзе, с чего это такие крены стали закладывать? Зуброву должно быть стыдно! Такой серьезный курсант, и вдруг «передирает» хвост…
И начал пространно объяснять технику выполнения взлета и посадки. Его прервал бригадный комиссар:
— Сивцов, попрошу вас на минуту.
— Я вас слушаю, товарищ бригадный комиссар.
— Распустите курсантов, разговор будет долгим.
А когда курсанты разошлись, Дятлов спросил:
— Почему, товарищ Сивцов, сегодня во второй половине дня не выпущен боевой листок? Не знаете? А почему дежурный поленился добраться до родника и доставил воду из арыка? Тоже не знаете? И, наконец, почему группа Соколовой сегодня так скверно летала?
— Козлов дергает ручку, — начал Сивцов, — Зубров неправильно распределяет внимание, Берелидзе…
Дятлов прервал его на полуслове:
— Не то, не то, Сивцов. Техническая сторона ошибок мне ясна, а вот почему Козлов дергал не туда? От незнания? Глупости. Это лучшие курсанты. Большую часть программы они прошли без всяких казусов и вдруг поголовно делают ошибки. Тут что-то не так. А вы, вместо того чтобы попытаться выяснить, что «не так», начали им растолковывать технику, с которой они знакомы не хуже вас. Вы бы, как политработник, поискали более глубокие корни происшествия, а уж как действовать рулями, им объяснит Соколова.
— Я ведь, товарищ бригадный комиссар, хотел как лучше, — оправдывался Сивцов. — Ведь вы же сами учили нас не быть профанами в летном деле…
Дятлов с грустью посмотрел на политрука. В его взгляде можно было прочесть: «Ну как же вы, дорогой товарищ, не понимаете, что технику изучать нужно лишь для того, чтобы лучше изучить людей?» И стал читать Сивцову нотацию в этом духе.
3
После ужина Нина случайно встретила Баринского, но тот встретил ее не случайно. Он ждал у выхода из столовой, на скамеечке под тополями. И как только Нина вышла, подошел к ней и заговорил:
— Простите, Нина, что я опять… Возможно, вы устали… Хотелось пройтись с вами до конца аллеи. Я здесь человек новый, и у меня еще нет ни одного близкого товарища, а я так привык к фронтовой семье…
— По вашим словам, Баринский, вы очень любите коллектив, а сами до сих пор не нашли общего языка с курсантами…
Баринский вздохнул:
— Эх, Нина, если бы вы знали, как трудно человеку, побывавшему в боях, говорить с людьми, не знающими, что такое смерть…
— Да, но…
— Трудно мне с ними найти общий язык.
Этот тон высокомерия по отношению к курсантам покоробил Нину, и она спросила:
— Почему же вы думаете, что найдете общий язык со мной?
— Вы женщина, у вас более чуткое сердце. Да и летчица к тому же. Ваша жизнь связана с риском, и вы, глядя в глаза человеку, видавшему смерть, не испугаетесь ее отражения. Ведь правда, Нина? Смотрите мне в глаза!
Баринский обнял ее, привлек к себе и хотел поцеловать. Нина не закричала, не дала ему пощечину, а просто отстранила его сильными руками, сказав спокойно:
— Не делайте глупостей, Баринский. Если не хотите потерять уважение как фронтовик, то не повторяйте подобных движений.
Баринский сделал оскорбленное лицо:
— Я вижу, вы еще не поняли современной обстановки. Жизнь пройдет мимо вас, Нина…
Нина отступила на шаг и сказала насмешливо:
— Эх вы, фронтовик… — И пошла к дому.
— Нина, — поспешил за ней Баринский, — постойте, Нина. Вы были так внимательны ко мне…
Нина не ответила, и Баринский отстал.
Уже взявшись за дверную ручку, Нина вдруг раздумала входить в комнату: надо сходить в общежитие курсантов — чем они недовольны, как отдыхают?
Огромная землянка внутри хорошо отделана руками курсантов. Когда находишься тут, слово «землянка» кажется неподходящим. У тумбочки застыл дневальный. Так как все уже спали, он молча отдал Нине честь. Желтый свет фонаря освещал плакаты, Доску отличников, стенную газету.
Стараясь ступать как можно тише, Нина прошла между нарами и остановилась напротив постелей своих воспитанников. Они лежали подряд: Валико, Всеволод, Сергей, Валентин и Борис. Оказалось, все пятеро не спали и тихо разговаривали. Остановившуюся за широкой деревянной опорой Нину они не заметили, и она невольно подслушала часть разговора.
— Представляешь, Валяш, — свистящим шепотом говорил Сережка, — уж лучше бы нашей Нине Санька Шумов понравился, чем этот хвастун-фронтовик…
И голос Валентина:
— Хватит причитать. В конце концов это ее дело, с кем дружить, а наше — летать со всем вниманием. У меня гораздо больше причин для потери душевного равновесия, чем у всех вас вместе взятых, а я еще ничего не натворил, а вы… Стыдно сказать, как летали…
Больше Нина не стала слушать. Бесшумно выскользнув из землянки, она остановилась ошеломленная. Ей было и стыдно, что подслушала разговор, и неловко, что речь шла о ней, и досадно, как истолковали ее отношения с Баринским. При всем том она была довольна, что узнала «секрет» их сегодняшнего дурного настроения.
На закаленного авиатора нервные потрясения действуют с меньшей силой, чем на пилота начинающего. У боевого летчика-истребителя на глазах гибнут друзья, и он не выпускает из рук штурвала, не прекращает вести огонь по врагу. А курсанта, будущего летчика, выбивает из седла даже недоразумение…
«Милые мои ревнивцы, — думала Нина, с улыбкой глядя на звезды. — Нет, ваш инструктор не изменит памяти покойного Дремова. И если у вашего инструктора и будет в жизни кто-нибудь, то по духовному складу он будет таким, каким был Дремов. Но почему это Высоков сказал: «У меня гораздо больше причин для потери душевного равновесия, чем у всех вас, вместе взятых»?»
Она вызвала в памяти образ этого спокойного, серьезного курсанта с мягкими, красивыми движениями, с мужественным волевым лицом. «Что у него случилось?» Нина долго простояла под открытым небом, прислушиваясь к словам далекой песни. Знакомый тенор Вовочки выводил:
Люблю ли тебя, я не знаю,Но кажется мне, что люблю…
4
Утром Валико собрал летную группу на постоянном месте — в тени развесистого карагача. Рядом журчал арык, за арыком зеленели массивы совхозного сада. Казалось, сразу же за рядами деревьев вздымались горы. И странно, невероятно было видеть сквозь знойное марево дрожащего воздуха, как искрились снега и голубел лед на их шатрообразных вершинах. В противоположной стороне расстилалось летное поле, за ним — сады, насыпь железной дороги, а еще дальше желтели пески пустыни.
