Бородатый матрос, потом оказавшийся оператором, улыбнулся: “Запомни, юнга! По трапу нельзя ползать. Надо вот так…” Он мгновенно скатился на берег, а потом в два прыжка запрыгнул на палубу.
Скоро катер задрожал всем нутром, вода за кормой вспенилась, солнце весело упало на реку, рассыпалось на тысячи маковых лепестков, бабушка взмахнула рукой, а я стал бегать по палубе, как потерявшийся щенок. Дедушка поймал меня, поднял на руки и показал бабушке: вот, мол, в каких надежных руках находится драгоценный внук.
“...На открытой палубе — ветер. Чуть тише внизу, на носу, где висит рында. Или на корме, где сложены березовые дрова и пахнет дымом от камбуза. Река петляет в низких заросших берегах, словно опасается, что мы сочтем ее однообразной. Утки пугливо шарахаются, хлопочут крыльями по воде. Коршун долго парит над нами, распластав крылья. Названия шлюзов Мариинской системы: святых Самсония, Бориса и Глеба, Фомы, Алексея, Федора, Иоанна, Кирилла...”
Это моя первая запись в судовом журнале, который мы с дочкой решили вести вместе. Получилась странная картина. Мои меланхолические записи, сделанные мелким почерком, вдруг сменяются большими пляшущими буквами, которые просто лопаются от восторга.
“…Отплываем! Ура!!! Вскоре нас позвали на обед. Пообедав, мы пошли на верхнюю палубу. Там был ужасный ветер. Я кормила чаек. Проехали две баржи. Видели двух мальчишек. Они махали нам! Много домиков и бабушек, которые сидели на лавочке. В Вологде всегда очень красивые облака. Лиловые, белые, ватные. Еще мы видели собачку, которая смотрела, как мы шлюзуемся. Времени, чтобы писать, нет, нет совсем, так что я буду смотреть по сторонам…”
Да, как хороши северные шлюзы Мариинской системы! Теплоход бережно втискивает себя в деревянный футляр старого шлюза, вечернее солнце качается на воде. Женщина в оранжевом жилете, надетом на простое домашнее платье, ловко подхватывает петлю каната и набрасывает на толстую, как гриб-боровик, тумбу кнехта. У выпускных ворот шлюза — маленький домик. Около него светится рубиновый огонек, разгораясь с наступлением сумерек. И везде нас встречают дети, взрослые и собаки. Все смотрят на нас задумчиво, будто силясь узнать.
Белый теплоход, хоть и маленький, но с музыкой, занавесками на окнах первого класса, скамейками на верхней палубе и рестораном на корме — это теперь такая редкость в здешних краях. В обычные дни река спит, словно былинный богатырь. Давно погашены и сложены на берегу бакены, а бакенщики все или на скудной пенсии, или разбрелись в поисках лучшей доли. Вместо бакенов понатыкали в наиболее опасных местах железные жерди, пометили белой краской, но их и днем еле видно. Поэтому теплоход бросает якорь там, где его ночь застала.
Наша каюта — в трюме, да еще в самом носу, поэтому, когда ранним утром включают лебедку, чтобы поднять якорь, мне кажется, что цепь волокут у меня под подушкой.
Я тихо одеваюсь, поднимаюсь на палубу, прихватив с собой блокнот с нашим судовым журналом.
“…Мы снялись с якоря и осторожно пошли, раздвигая ленивую, матовую воду. Прибрежные кусты высовываются из тумана, как из-под снега. Туман сырой, белый лишь вдали, а когда ты сидишь внутри его, то он — серый, напитанный сыростью. Его хлопья касаются лица, и кажется, что тебя кто-то тыкает носом в мокрую клеенку. И эта клеенка пахнет не домом, а, наоборот, — скитаниями, осенним причалом, продроглым и пустым. Очень хочется чаю с вишневым вареньем”.
Когда мне было десять лет, никакой якорь не мог меня разбудить и я спал как сурок. Но однажды утром на меня упала детская книжка про Ерша Ершовича. Я продолжал дремать под книжкой. Тогда на меня повалились полотенце, мыльница, карандаши, дедушкина бритва, мои сандалии, в довершение всего — шахматная доска съехала со стола и с грохотом упала. Пришлось открыть глаза. Все вещи в каюте спятили с ума, особенно резвились шахматные фигуры во главе с железным подстаканником.
“Вот — начинаются приключения!” — подумал я и рванул на палубу. Только я приоткрыл железную дверь, меня хлестнуло жесткой, как наждак, водой. Я зажмурился и сделал шаг по палубе, но тут же был схвачен за шкирку чьей-то сильной рукой и втащен обратно. Это был наш кок в белом колпаке и халате. “Ну ты и чудак! — сказал он. — Помоги лучше мне…”
Так я устроился на сытной должности. По тесному камбузу летала чищеная и еще не чищенная картошка. Та, что налеталась вдоволь, падала, но продолжала жизнерадостно скакать, то закатываясь в углы, то вылетая из них наподобие ядер. Я ловил разлетевшуюся картошку, а кок пытался удержать в котле оставшуюся, менее буйную. Скоро невероятно вкусный пар стал обволакивать нас. Никогда я не был таким голодным, как в тот день, когда нас застал шторм на Кубенском озере.
Катер трепало самым серьезным образом, лица взрослых стали озабоченными, один я почему-то не чувствовал опасности и веселился. Меня смешили разбегающиеся вещи, мои непослушные ноги, я представлял себя плывущим по океану на бальсовом плоту, чувствовал соль на губах, слышал, как кувыркаются в волнах киты. Как раз в тот год стала издаваться библиотека путешествий, и я уже успел прочитать первый том — книгу Тура Хейердала об экспедициях на “Кон-Тики” и “Ра”.
Когда шторм немного утих, нас вынесло к маленькому острову. Виднелись какие-то постройки. Мы ждали, что увидим и людей. Удалось причалить. Но остров был горестно необитаем. И даже я, мечтавший найти именно необитаемый остров, загрустил. Полуразрушенная колокольня, на которой пытались устроить маяк. Остатки каменных стен. Расколотые плиты с вязью церковно-славянских слов.
Капитан рассказал, что остров называется Спас-Каменным и здесь был старейший на Севере монастырь. Много лет спустя я узнал подробности истории островного монастыря. Его основал белозерский князь Глеб Василькович. В 1260 году князь попал в шторм на Кубенском озере. Как говорится в старинном сказании: “По устроению Божию пришла туча великая с западной стороны, с ветром сильным и с молниями… Князь со своими людьми начал молиться Богу и обеты давать, чтобы избавил его от беды: если Господь в день какой принесет его к берегу, то в имя того святого поставлю церковь и монастырь устрою. И благоволением Божиим принесло его к острову, называемому Каменным, в 6 день августа…”
Камень для стройки доставляли на утлых лодках монахи и паломники, всякий раз смертельно рискуя. В 1925 году монастырь закрыли, в 1937-м — взорвали. Уцелевшие святые камни, что с таким трудом веками доставляли на остров, в несколько недель свезли обратно на берег, на строительство хладокомбината. Разобрали бы и колокольню и сам остров затопили, но, во-первых, остров не хотел тонуть, а во-вторых, на колокольне придумали устроить маяк.
…Пока взрослые пытались развести костер, я нашел на берегу удивительные шары, показавшиеся мне хрустальными. Никто не мог объяснить мне их происхождение. Я привез шары домой, и они таинственно голубели у нас в книжном шкафу. Дедушка предположил, что на острове жили когда-то рыбаки, а хрустальные шары служили им грузилами для сетей.
Спас-Каменный не значился в расписании нашего теплохода, но однажды утром капитан сказал, что хочет сделать подарок туристам и причалить к острову. Благо погода стоит тихая.
По рации он стал связываться с островом, и я понял, что на Спас-Каменном есть жизнь. Слава Богу! Как грустно было бы через двадцать семь лет причаливать к разрушенной обители.
Оказалось, что на острове, кроме двух взрослых и собаки Пасика, живет летом вологодский третьеклассник Виталик. Пока мы праздно бродили по острову, он успел переделать сотню дел: таскал воду, поливал укроп и капусту, помогал заводить вездеход, возился с насосом…
Я спросил Виталика, не попадались ли ему хрустальные шары. Он пожал плечами: пару раз попадались, ничего особенного, никакие они не хрустальные. Взрослые островитяне рассказали мне, что до революции на берегу Кубенского озера сваливали отходы стекольного завода. Пузырьки, банки и бутылки так обкатывались в озере, что приобретали форму шаров.
“Ну вот, — подумал я, — еще одна моя детская тайна нашла свое невзрачное объяснение”.
Вдруг наш теплоход нервно загудел. Капитан был встревожен: идет волна, и надо срочно отчаливать, иначе теплоход разобьет о камни. Я вспомнил поговорку матросов с катера “Норд”: “Кубенское озеро — не море, но плавать по нему — горе”.
Мы с дочкой долго провожали Спас-Каменный, пока он не растаял вдали.
Я подумал, что было бы неплохо, если бы когда-нибудь дочка привезла сюда своих детей. Я не сказал об этом вслух. Жизнь мудрее нас, и она все как-нибудь устроит с Божьей помощью. Но так хочется иногда подсказать ей шепотом или запиской с последней парты.
