Кроме того, Нерисса таила слабую надежду на то, что страстная мольба о прощении вернет ей расположение синьора Бен Гоцана.
Надежда эта не оправдалась. «Zona!» — гневно крикнул синьор на следующее утро, таща ее за локоть вниз по лестнице к открытой парадной двери. Под мышкой левой руки он нес ее сундучок, который вышвырнул на улицу первым. Джессика выбежала на шум из своей комнаты и стояла, открыв рот, на площадке второго этажа, слишком злая или испуганная, чтобы издать хоть звук. Нерисса постаралась, как могла, помахать ей, извиняясь, хотя потом и пожалела об этом, потому что лицо Бен Гоцана потемнело, когда он заметил это. Он прошипел что-то по-испански о венецианских потаскухах, которые портят его дочь.
— Ваш город погряз во грехе, — сказал он, сталкивая Нериссу с лестницы вслед за ее сундучком. — Вы все живете по учению Эпикура[46], вы отвергаете Закон, вы поклоняетесь плоти!
Нерисса не знала, кто такой Эпикур, и не была уверена, какой закон она нарушает, наслаждаясь с синьором Пьетро Делфином, хотя, летя по лестнице, она решила это выяснить. Третья часть обвинений хозяина, однако, тронула ее сердце. «Вы поклоняетесь плоти!» Неужели это правда? Она испытывала удовольствие, когда ею восхищались, ей нравились комплименты, которые мужчины делали ее лицу, ее фигуре, ее волосам. Нерисса с удовольствием разглядывала внешность других людей: хорошо одетые донны на улице, с пышными жабо и сетками на волосах, посыпанными серебряным порошком; мужчины в мехах. И временами она была близка к тому, чтобы отказаться от вечерней молитвы, потому что голова ее была полна воспоминаниями об интимных встречах с мужчинами. Даже у синьора Делфина, плоскостопого и слегка рябого, были некоторые телесные черты, которые заставляли ее ласково улыбаться после его поспешного бегства накануне вечером, когда она без сна лежала в постели. Без сомнения, ей следовало бы направить свои мысли на более духовные вещи или, по крайней мере, подумать о том, куда она направится из гетто.
— Плыви в свой город и отмойся! — крикнул ей синьор Бен Гоцан с верха лестницы.
Нерисса злилась на хозяина за то, что он вышвырнул ее на улицу. Она хорошо делала свою работу и считала нечестным, что ее выбрасывают из дома, где платили хорошо и всегда вовремя. Чтобы опозорить его перед соседями, вышедшими из своих домов поглазеть на происходящее, Нерисса подняла руку и сделала оскорбительный жест, которому научилась здесь, в гетто сефардов.
— Венеция — не мой город, синьор! — громко прокричала она. — Я родилась в Падуе.
«Или, точнее сказать, недалеко от нее», — подумала девушка, приглаживая свои золотисто-рыжие кудри. Она наклонилась, подняла сундучок и захромала к воротам гетто и дальше к Фондамента делла Пескариа. Вернуться в деревню? Ни за что. Родители отправили ее, чтобы она нашла себе хорошее место в приличном доме. Приползти назад в их жилище было бы позорно, и они бы ей не обрадовались, какова бы ни была причина ее возвращения. У отца было еще девять детей, все младше ее. Занятые своим выводком, мать и отец не станут содержать ее, взрослую женщину.
Что же касается Падуи, то репутация у нее там была не очень хорошая.
В шестнадцать лет она, с босыми ногами, испачканными виноградным соком, пришла пешком с виноградника своего отца в дом падуанского лавочника, жена которого умерла незадолго до этого. Любезный мужчина согласился обеспечить ее обувью, одеждой, комнатой, а взамен она должна была раз в неделю надраивать полы в его доме, готовить и стирать на него и его двух дочерей в возрасте двенадцати и четырнадцати лет. Нерисса довольно хорошо справлялась со своей работой, но ее дружба со старшей из дочерей беспокоила хозяина, и, как оказалось, не зря потом он рвал на себе волосы. Юная Катерина так привязалась к Нериссе, что, пренебрегая занятиями музыкой, старалась помочь Нериссе быстрее приготовить еду, потом они вместе отправлялись бродить по городу. То, что Нерисса строила глазки приказчикам в лавках во время их прогулок, ее хозяина мало волновало, хотя в городе и сплетничали, что девушка, которую нанял синьор Баптиста Минола, целуется с сыновьями из известных семей Падуи при луне в зарослях самшита. Конечно, в таких разговорах мало приятного, но больше всего синьору Миноле не нравилось другое: быстрая, смелая, задиристая речь, которая слетала с губ его дочери Катерины за ужином после прогулок с Нериссой, будто служанка вкладывала дух богини войны в голову его дочери.
— Почему женщина должна надевать в церковь вуаль? — могла спросить Катерина, вскидывая голову и бросая на отца вызывающий взгляд.
— Таков древний обычай, и… и… потому что мужчины…
— Обычай, какой бы древний он ни был, может быть глупым и устаревшим!
— Ах, какая ты умная, дорогая. Но хорошие девушки в этом городе…
— Жеманные дуры, делающие то, что им велят.
— И ты должна вести себя так, Катерина! Это обязанность детей и женщин.
— Женщина — взрослый человек, она уже не ребенок.
— И ты думаешь, что ты уже совсем взрослая и готова спорить с более опытными людьми?
— С более опытными людьми, может быть, и нет, но с тобой — да.
В смущении синьор Минола мог только сбивчиво выговорить:
— Кто внушил тебе такие мысли?
Вращая вертел на кухне, Нерисса затаила дыхание, молясь: «Боже, не дай ей сказать «кухарка»!» Но у Катерины хватало ума защитить свою подругу без вмешательства Бога, и она отвечала:
— Думаешь, я сама не могла бы придумать такое?
В конце концов Минола, бормоча извинения, отослал Нериссу домой к родителям, сказав, что хоть она и прекрасная служанка, но он не может держать ее в своем доме, поскольку она нарушает мир в семье. Обвинение было несправедливым, ведь Нерисса вовсе не собиралась сеять раздор в доме Минолы.
Во время своих прогулок с Катериной она только вспоминала вслух о том, что, как оказалось, затронуло какую-то струну в сердце девушки. Она говорила о своем родном доме, там требовалось много рабочих рук, и мальчики значили больше, чем девочки, но мать значила не меньше, чем отец. У Нериссы были братья, но она сама управлялась с давильным прессом начиная с десяти лет, пока следующий по старшинству, Джакомо, не стал достаточно большим, чтобы занять ее место. Вечерами на ферме за обеденным столом велись веселые, а иногда и яростные споры, в которых женщины участвовали так же активно, как и мужчины. Ее собственная мать однажды выплеснула кувшин испорченного оливкового масла на голову отца, когда он обвинил ее в том, что она купила червивый сыр, чтобы сэкономить деньги, и он ее за это не наказал. Нерисса просто делилась этими и другими такими же воспоминаниями с Катериной, но ее рассказы вдохнули новую жизнь в молодую девушку, как будто она была парусом с нарисованным на нем драконом, а речи Нериссы — волшебным западным ветром.
Так Нериссу уволили, и она покинула Падую. О городских парнях она не сожалела. Некоторые были красивы, но ни один из них не заставил ее сердце забиться от любви. Нерисса отправилась не домой, а дальше на восток, к побережью. Позади она оставила целый город молодых людей, восторженно говоривших о ее поцелуях среди самшитовых деревьев и о летящем башмаке, брошенном Катериной Минолой в порыве гнева из окна отцовского дома.
* * *
А теперь и синьор Бен Гоцан тоже уволил ее.
Парень с мечтательными глазами, которому Нерисса позволила нести ее сундучок на площадь Сан-Марко, читал строки поэта Петрарки, восхваляя ее кожу. Он пригласил ее пожить с ним в его квартире у западной гавани, но тот факт, что у него было время среди дня таскать ее пожитки и следовать за ней, подобно верному псу, остановил ее. Какая бы работа у него ни была, похоже, это была ночная работа, нечестная, и могла привести ее к столкновению с законом.
Поэтому Нерисса дала ему монету и поставила свой сундучок недалеко от Дворца дожей, глядя на прикрытых фиговыми листками Адама и Еву на стене, высеченных в розовом мраморе и белом известняке.
Она служила в трех богатых семьях в Венеции и в каждой из них обращала пристальное внимание на аристократическую моду одеваться и манеру говорить. Она многому научилась в этих домах, но из всех домов ее увольняли по схожим причинам. Первой хозяйке дома не понравилась манера Нериссы делить с ее старшим сыном спальню в обмен на обучение чтению. Вторая застала ее целующейся с кузеном одного из членов семьи на кухне. Эта дама так стремилась удалить Нериссу с глаз своего собственного супруга, что отправила ее, не слушая никаких оправданий, в одном из своих самых модных платьев и с наилучшими рекомендациями к синьору на Риальто, где ее муж вел свои дела. Этим синьором оказался Шейлок Бен Гоцан, который теперь не поверил бы ни единому слову гоя ни в чем, так он сказал, среди всего прочего, когда она вылетала из его парадного входа этим утром.
