Первый секретарь обкома КПСС надел другое пальто – старое, тёмное, и покинул свой партийный рабочий особняк. Подняв воротник, опустив голову, он, не торопясь, достиг в начале пятого церкви во имя святых апостолов Господних Петра и Павла. В храме плотно стоял народ. И ни одного скептического лица.
«Если Карандеева придёт в себя, – злобно пообещал Еникеев сам себе, – сгною на Крайнем Севере! Пусть там эвенков и чукчей обращает, каменея, сколько влезет!».
Он долго про себя бранился, сверля мрачным бешенным взглядом затылки прихожан. От жары и духоты, от непривычных запахов, источаемых кадилом и тающими в огоньках свечами на высоких одноногих подсвечниках ему заплохело; выступил пот, заныла голова. Зачем он припёрся в это обиталище мракобесия?! Как тут худо! Невмоготу! Что он тут забыл?! Чего ждёт?!
Когда из Царских Врат на амвон вышел отец Кирилл Тихомиров, Еникеев осознал, что его привело в Петропавловскую церковь после жуткой встречи с Окаменелой.
Проповедь.
Проповедь, которую запрещено вещать всем священнослужителям Чекалина. И всего Союза Советских Социалистических Республик. После этой проповеди смело можно отправлять Тихомирова по этапу.
В безмолвии собрания отец Кирилл начал говорить негромким, но всюду слышимым голосом:
– Кто есть девушка, оскорбившая любимого русского святого, отца нашего Николая, Мир Ликийских чудотворца? Кто есть девушка, по воле Божией ставшая аналоем для писаного образа его? Безбожница, грешница, кощунница. Не мы ли все таковы? Но гляньте шире – и увидите вы, что именно на ней, на безбожнице, грешнице, кощуннице, как на известном из Евангелия мытаре, явил Себя Господь наш Иисус Христос.
Он перекрестился, и люди шевельнулись всей массой, повторяя за ним.
– Почему так случилось, что окаменели все члены её и лишились движения не токмо руки и ноги, но и почти само сердце её? Четвёртый месяц стоит девушка, попирая законы естества, не ест, не пьёт, не жива, не мертва, не больна, ни здорова, и не падает, а стоит, будто приросла к тверди земной. Стоит, незримо для нас – но не для Господа и святого Его угодника – возрастает, ведя духовную брань с врагом человеческим диаволом, озирая жизнь – а, вернее сказать, – смерть души её новым оком. Что деется с ней в сей миг? Расскажет ли она о духовном перерождении своём, как святая преподобная Мария Египетская, семнадцать лет блудившая по страсти своей, а затем сорок лет каявшаяся в пустыне, сжигаемая каждодневно искушениями, помыслами, страстью своей, голодом, жаждою, зноем и холодом, просившая и достигшая любви ко Господу и спасения многогрешной души своей?
Общий вздох зашевелил пространство церкви.
– Молитесь же о прощении рабы Божией Веры и своих собственных грехов! Молитесь и плачьте, чада Божии! Ибо, как несёт из бездны адовой кающаяся Вера, – «страшно! Земля горит, в грехах погибаем! Люди в беззакониях гибнут, молитесь!». Сколько каждому из нас осталось трудиться в поле Господа, чтобы стяжать вечную жизнь в пажитях Его, не вечную смерть в пропастях адовых, где одна безнадёжность и терзание неутоляемых страстей? Сколько свечой гореть, освещая мрак сердца своего в муках и попытках его согреть и осветить Божественною истиной? Искупит ли Вера прегрешения свои? А чем искупим свои грехи – мы? Сказано: «Дух Святый хранил жизнь души, воскресив её от смертных грехов, чтобы в будущей вечный день Воскресения всех живых и мёртвых воскреснуть ей в теле для вечной жизни».
Отец Кирилл замолк на долгую минуту, перекрестился, и вслед за ним поднялись две сотни троеперстий, освящая лоб, чрево и плечи. Дрожь пробежала по всему телу Еникеева. Как не хочется, как не можется верить в Бога!
– Говорят некоторые: как жесток ваш Бог! – с новой силой сказал священник. – Какой грозный наказатель святой угодник Божий Николай, чьи нетленные мощи почивают доныне в италийском граде Барии. Взял и наказал бедную русскую девушку, всего-то навсего заменившую его образом образ и самоё присутствие дружка своего, обычного парня Николая. Что с неё взять? Не со зла ж… по незнанию глупому своему… И за это казнить? Но знайте, верующие и неверующие, теисты и атеисты! Бог поругаем не бывает!
Голос его гремел. Кожу Еникеева вновь защекотала дрожь, и он передёрнул плечами. Как не хочется во всё это верить! Как страшно это – верить! Рождаться снова, иною строить свою налаженную жизнь! Всё потерять! А найдёшь ли что за гробом?
– Бог поругаем не бывает! – повторил отец Кирилл. – И по знанию хулителя, и по незнанию его! При погребении Пресвятой Богородицы нашей Девы Марии некий Афоний в Иерусалиме вознамерился опрокинуть наземь гроб Ея. И что произошло? Явился во плоти Ангел Господень и отсёк дерзкие руки! А в недавнее наше злосчастное прошлое не бывало ли, чтоб рубящий крест с церковных куполов, сбрасывающий колокол с колокольни, взрывающий, грабящий, поджигающий и оскверняющий храм Божий не оканчивал жалкую жизнь свою жалкою смертью, стеная и рыдая от страха и телесной немощи?!
Люди кивали, утирали украдкой слёзы. Бушующая буря, разрывающая в клочья терпенье Еникеева, просачивалась на его чёрное от терзаний и бешенства лицо. Так бы и бросился вперёд, расталкивая овечью толпу… и то ли схватил бы зловредного попа и задушил бы вмиг, то ли… грохнулся б на колени перед Распятием и никогда б не поднялся…
– … Так не будем жить кощунниками, – взывал к пастве отец Кирилл, – хулителями Создателя и Отца нашего, Господа Иисуса Христа, Духа Святаго, Пресвятой Пречистой Девы Марии и святых славных угодников Божиих, просителей за нас, грешных, у престола Милосердного Бога! Откроем сердца наши и, глядя на окаменелые тела человеческие Лотовой жены и Веры, разбудим души свои, принесём покаяние Господу Богу нашему осипшими, охрипшими от слёз и рыданий голосами своими, изболевшимися, исстрадавшимися, покаянными сердцами своими! Омоемся любовью к Богу и к братьям нашим, сёстрам нашим! Встанем пред очами Господа Сладчайшего не хладными остывшими головёшками, а горящими кострами! Обозрим ясным взором злосчастное прошлое своё, в коем убили мы Царя, Помазанника Божьего и Семейство его, священство русское и мирян, не предавших веру свою; настоящее своё, в коем безверие и ложь отовсюду; будущее своё, где мы будем злостраждать во тьме и одиночестве, ежели не пойдём к Свету Господа Бога нашего! Перестанем злостраждать! Востерпим, смиримся, начнём стяжать благодать Духа Святаго, дабы устремляться к Богу всем существом своим! Слава Богу за всё! Осанна в вышних! Благословен Грядый во имя Господне!
Отец Кирилл с ласковой торжественностью перекрестился. Взметнулись вслед руки, и Еникеев с ужасом понял, что и сам чуть было не дотронулся до вспотевшего лба. Ну, силён Тихомиров! Силён. Опасен.
– Помолимся, братья и сестры, – попросил иерей, – о страдающей и мятущейся, изнемогающей во аде рабы Божией Вере…
И перекрестились вслед за ним все, кто молился этим вечером в великолепии Петропавловского храма, чудом не разрушенного советской властью.
Начался отпуст. Цепочка чекалинцев подходила ко кресту, который держал отец Кирилл, целовал, отходил, получал крохотную частичку антидора.
Еникеев протолкался к выходу, нахлобучил кепку. Кричит, значит, по ночам? А вот мы проверим своими ушами. И если, простите, граждане, она не кричит!.. тогда есть, чем вашу веру глупую уесть!
Думая обо всём, что лезло в голову, лишь бы унять рвущийся из середины груди жар, он размашисто зашагал в сторону Волобуевской. За квартал путь ему преградил конный милиционер, наорал:
– Куда прёшь!! ЧК на вас нету!
Еникеев достал удостоверение, сунул наглецу, не узнавшего властьнесущего, в лицо. Конный не постеснялся, взял корочки, внимательно ознакомился, небрежно отдал честь, вернул.
– Проходите, товарищ Еникеев.
Кто-то было сунулся вслед за первым секретарём, но конный умело его оградил рыжим своим мерином.
– Но-но, куда?! Не положено!
«Молодец парень, – мельком оценил Ефрем Епифанович профессионализм постового. – На заметку надо взять».
В сорок шестой дом он зашёл в десятом часу, подспудно надеясь, что девка упала. Но та стояла, как ни в чём не бывало, и руки у неё были так же сложены на груди, как и прежде: правая на левой, будто перед Причастием стоит, лжицу с Телом и Кровью Господней ждёт… И Еникеева ждёт тоже.
Ефрем Епифанович грузно сел на маленький диванчик, распрямил гудящие от долгой непривычной ходьбы ноги.
– Молчит? – бросил он Родиону Ванкову, сменившему Григория Песчанова.
– Молчит, – подтвердил Ванков. – В полночь начнётся.
– Что так долго? – недовольно проворчал Еникеев.
– Не могу знать, товарищ Еникеев. А только кричит она в полночь.
– У тебя тоже башка белая? – глянул хоть и снизу, но свысока.
– … Не вся, – с трудом признался Ванков и, поколебавшись, снял фуражку.
Тёмные волосы с частой проседью, как у пятидесятилетнего мужчины. А самому около тридцати.
