– Жаль мужика! Вернется, а транспортное средство угнали! – жизнерадостно предположил Денис…
* * *
Влад собирался отправиться в Москву прямо из офиса, не заезжая к родителям. Но к концу рабочего дня почувствовал вдруг легкую головную боль и насморк. К своему здоровью он всегда относился крайне трепетно и поездку решил отложить. Попросил водителя сдать билет, а сам поехал домой.
«Нужно как минимум отоспаться,» – подумал Влад. В последнее время он много работал, пытаясь как-нибудь заглушить звучавшую у него в душе какофонию. Он сам себе не мог ответить, разлюбил ли он Карину или просто устал оттого, что все время чувствовал с ее стороны некий нажим, не позволявший ему дышать свободно.
Родителей дома не было. Влад принял таблетки, выпил чай с медом и, укрывшись теплым пледом, лег на диван с «Коммерсантом». Читалось ему с трудом. Мысли все время соскальзывали со строчек.
«Ей всегда было наплевать на мое здоровье! – думал Влад. – Впрочем, справедливости ради, нужно сказать, что на свое она тоже особого внимания не обращала. Сколько раз отправлялась на эти дурацкие вечеринки совершенно простуженной!..»
В середине статьи о чеченской нефти он вдруг вспомнил: «А ведь когда она звонила, она сказала, что у нее высокая температура. Скорее всего, соврала. Хотя, кто ее знает…»
Что-то его укололо. Он набрал номер. Ответа не было. Влад посмотрел на часы – стрелки показывали без четверти одиннадцать.
«Как всегда где-нибудь развлекается! В таком месте, где не протолкнуться и страшно накурено. Она всегда так поступает, когда нужно грусть проветрить. А температура – это мелочи!..»
Через час Влад позвонил еще раз. Потом еще. И еще. В два ночи почувствовал, что больше не может сидеть на месте. Начисто позабыв о собственной простуде, сел в машину и поехал к их дому: «Может, там просто телефон сломался?»
Телефон был исправен – Влад убедился в этом, позвонив по мобильному и услышав за дверью раздражающе заливистую трель.
Утром обзвонил всех ее подруг, но ничего не выяснил. Нервничал, строил страшные предположения, «выздоровел», отменил московскую командировку, работать не мог – просто сидел у себя в кабинете и через каждые десять минут звонил Карине.
* * *
Карина спала в самолете Москва – Петербург, положив голову на крепкое плечо Дениса. Теперь она тоже чем-то неуловимым походила на васнецовскую Аленушку. Впрочем, сон ей снился яркий и мажорный – по нервному канату, протянутому на высоте обморока, она ловко ехала на старинном велосипеде. Оркестр весело, но слегка вразнобой играл мелодию из какого-то старого советского фильма, а публика ей восторженно рукоплескала…
Вишневая косточка
Маме
Во дворе моего украинского детства росла цыганистого вида дикарка-вишня. Ягоды у нее были маленькие, кривобокие и кислые, их даже воробьи не клевали. Зато цвела она роскошно – живыми розовыми бабочками с черными усиками, припудренными на концах крупнозернистой желтой пыльцой. Когда дул легкий ветер, «бабочки» шевелили крыльями и взволнованно дышали. Дыхание их пахло сказкой и казалось, что сейчас вся эта кружевная стая вспорхнет и умчится в какие-нибудь далекие неведомые края, куда, шелестя страницами, имеют обыкновение летать все эти невзаправдашние гуси-лебеди.
Распускалась вишня исправно к первомаю. С утра принаряженные соседи отправлялись на демонстрацию, к обеду из распахнутых окон проливалось могучее, как река Днепр, пение. Репертуар всегда открывался размашистой песней, в которой хор – не обращая никакого внимания на сезонное несоответствие – умолял «мороз не морозить».
Дома у меня про мороз не пели – дома у меня на диване лежала мама и читала толстый журнал. Какие-то сложные обстоятельства обязывали ее прочитать его к завтрашнему утру. Мне почему-то очень не нравилось, что журнал называется «толстым» – звучало некрасиво, да и вообще что-то было не так… Уж лучше бы она со всеми про мороз пела! Но, устав от чтения, мама заводила свою музыку и не пела, а слушала – жуткого какого-то дядьку, который кричал хриплым голосом. В чужих окнах плавно и мелодично качались тонкие рябины, мне тоже хотелось праздника, и я с большим чувством начинала подпевать дядьке: «Это снова, это снова два билета, два билета…» А все почему-то смеялись и говорили, что правильно «бабье лето». Странно, конечно, как это лето – бабье? Лето еще ладно, раз у других мороз, то у нас, судя по всему, должно быть жарко. Но почему оно бабье?..
Зато однажды я услышала, что «глаза напротив» могут быть «чайного цвета» – и долго повторяла про себя эту фразу, впервые осознавая страшную силу поэзии. Вот только фамилия у певца была отвратительная – Ободзинский. Собачья какая-то. Очень хотелось как-нибудь его переименовать. Но как это сделать на практике, я так и не придумала – поэтому просто, густо-густо исчеркав пластинку, вымарала фамилию черным шариком. За что, помнится, была сурово наказана.
С самого раннего детства я считалась способной – главным образом потому, что быстро запоминала стихотворения. Класса до шестого я этим тихо наслаждалась. Потом вдруг остро захотелось доказать всем, что на самом деле я еще способнее, чем они думали. И услышав, к примеру, как мама, обсуждая с подругой роман из очередного толстого журнала, говорит: «Содержание – чепуха, но написано прекрасно», я приходила в школу и на уроке литературы бодренько так заявляла: «Содержание – чепуха, но написано прекрасно.» Про роман Александра Фадеева «Молодая гвардия».
Все часы в нашем доме почему-то всегда показывали разное время. «Главное, – говорила мама, – уметь организовать ближайшие минуты. Если это удается, то часы потом складываются сами собой…»
«Говорыть Кыйив, – сообщало настенное радио. – Пьятнадцять годын, пьятнадцять хвылын…» – «Все правильно, – глубокомысленно рассуждала я. – Годыны могут погодить, а хвылины, явные родственницы украинских хвыль, то есть русских волн, действительно должны волновать…» Еще я любила всевозможные совпадения – например, заметить на улице чумазый грузовик с номером, читавшимся как дата моего рождения; или на чужом балконе в другом конце города случайно обнаружить проветривающийся ковер, точно такой же, как у нас, при чем ковер не из тех, что продаются в центральном универмаге, а вещь с историей, попавшую в наш дом силою каких-то особенных обстоятельств. Совпадения всегда рассматривались как знаки удачи или исполнения желаний. Желания мелкие сменяли друг друга, как картинки в детском калейдоскопе, который можно было купить в магазине «Культтовары» за тридцать семь копеек. Масштабно же хотелось стать умной. Потом захотелось стать еще и красивой – исключительно для того, чтобы провоцировать достойные пересказа события, ну как в книгах, которые читались без разбора и счета.
Потом реальность на глазах развинтилась, классики постарели, я успела закончить университет, на случайной улице встретила человека и какое-то время после этой встречи жила ровно двумя абсолютно равными по силе чувствами. Чувство первое считывалось так: какое счастье, что я шла именно по этой улице именно в этот момент! Чувство второе, закрепляясь в том же пространстве и том же мгновении, повергало меня в глубочайшее отчаяние. Устав от этого маятника, в один прекрасный день я поняла, что даже если бы меня не было в тот момент на той улице, в следующий момент и на следующей улице этот человек все равно бы меня нашел. Сделав это открытие, я незамедлительно отправилась в Дом книги, купила толстый журнал, вернулась домой и улеглась на диван. Издание, кстати, заметно похудело за истекшее кровью десятилетие… А еще через год-другой все часы в моем доме вдруг сами собой начали показывать разное время. Я написала об этом незатейливый рассказ и отправила маме. «По содержанию – чепуха, но написано прекрасно», – сказала мама и заплакала…
Моя нынешняя квартира раньше принадлежала хохлам, уехавшим доживать пенсию на самостийную родину. «Я ж тоби тут вышэнку посадыв», – проникновенно говорил мне перед отъездом бывший хозяин, загрузив в машину все, что удалось отвинтить, включая внутренние двери и оконные ручки. А под моим окном действительно растет цыганистого вида дикая вишня. Цветет она скромнее, чем дерево моего детства, но зато в непременной дворовой питерской луже плавает упавшее туда с неба облако, сильно облагораживая собою общую картину.
Зрелища
Самым первым предметом, поселившимся в передней памяти Бори Кляймана, была латунная ручка на входной двери их калининградской квартиры. Ему тогда было чуть больше трех лет, он возвращался домой вместе с родителями, мама открывала замок, и в это мгновение прямо перед его глазами неожиданно вспыхнуло маленькое солнце. От удивления он сделал шаг назад – сияние исчезло. Вернулся на прежнее место – и ручка снова превратилась в небольшое пламя. Родители вошли в квартиру, а Боря еще долго оставался на лестнице и все ходил вокруг двери, рассматривая переливчатую игру луча и тени на желтом металле. Еще он помнил, что громко кричал, когда отец попытался затащить его домой, оторвав от этой горячей на вид и прохладной на ощупь штуковины. И что в конце концов ему показали такую же ручку, но только уже внутри квартиры, и он ненадолго притих, знакомясь с ней, но потом почувствовал себя обманутым и несчастным, потому что эта ручка только притворялась волшебной, но гореть не умела – сколько бы он вокруг нее ни ходил.
