– Я не понимаю… – сказала девушка тонким голосом. – Ты же хотел уйти.
– Да, – сказал он, сел к столу и на большом листе бумаги сверху написал: «Мама! Я ухожу из дома и буду жить с… (тут он остановился и внимательно посмотрел на девушку, как будто забыл ее имя; он увидел ее лицо и дописал) Сашей. Я люблю ее и не могу без нее жить. Я позвоню».
– Очень глупая записка, – вставая, с довольным лицом, сказала Саша.
– Да… – подтвердил он. Лицо у него было такое, будто что-то внутри у него оторвали. Он долго прохаживался с загибающимся белыми полями листом бумаги. Он искал, куда его положить, а девушка стояла и ждала его в коридоре.
– Положи его на кухне! – крикнула она. Таким голосом она разговаривала, когда все было хорошо, – веселым.
– Нет, бабка прочтет, – непонятно ответил он.
Он положил его в комнате на узкую белую постель. Здесь пахло мамой – он опять запереживал, чувствуя свою негодность и подлость.
Потом он, извиняясь, весело стал смотреть на девушку, пока они ехали в лифте. Едва он покинул квартиру, он как бы «на одну ступень» освободился.
На улице он посмотрел, как на его девушке развевается шарф, а потом взглянул на окна своей квартиры.
Этот мальчик, ему было девятнадцать лет, имел красивое лицо с раскосыми глазами. Им можно было любоваться. Он закурил, кривя ровно-овальное лицо с пребелой кожей.
Уже стемнело. Они сидели у девушки дома. Он не мог ни есть, ни пить поставленный перед ним чай. Он посмотрел в оконную черноту; пользуясь таким ориентиром, он решил:
– Пора звонить.
Девушка шевельнулась, положив голые белые руки на стол. Она с жалостью стала наблюдать, как он набирает номер телефона. В комнату зашел какой-то их приятель. Он тоже остановился. Сын поднял руку, чтоб все замолчали. Все посмотрели на его раскрытую ладонь.
Трубку взяли. Он услышал голос матери.
– Мама! – только виновато сказал он и больше ничего не успел сказать. Он что-то выслушал, и все.
– Как она неправильно поняла! – с отчаянием сообщил он всем. – Бедная, я с ней ужасно поступил, а она сказала, что я ее унизил запиской. Она сказала, что я ей больше не сын!
– Я тебя останавливала, не надо было ей сразу звонить, это неумно, – сказала девушка.
Они сели пить чай.
– А как твою маму зовут? – спросил приятель, чтобы хоть этим вопросом принять участие.
– Аля.
Все застыли, наклонив затылки.
ЧАСТЬ 1
Некоторые сцены из Алиной жизни после ухода сына
Одна.
Комната Али на рассвете. Она пока спит.
Без сына Аля стала сама как ребенок. Что она была за человек – наивный и нелепый. Человек, который забыл и забросил себя. Увидевшего ее во сне поражало лицо старенького ребенка, обиженного, терпящего несправедливость. Лицо, уже несколько подпорченное вечной болезненностью, отстраненное – лицо само по себе. «И уже никто мне не нужен, – как бы говорило оно, – уйдите от меня. Я сама». И страшная жалость охватывала смотрящего.
Перед самым рассветом она начинала просыпаться. Испуганно моргать глазами и смотреть в упор на будильник. И так до самого звонка через каждые полчаса она приглядывалась к стрелкам, все более распаляя себя и раздражаясь. К утру у нее было совсем нервное, помятое лицо. Она все-таки с трудом вставала, накидывала короткий старый халат и шла умываться, даже не взглянув на свое отражение в зеркале.
Ставила на огонь разогревать себе чайник и надолго уходила в комнату, чтобы там, одеваясь, задумываться о чем-то, сидя на стуле. Лицо ее «прочищалось», одно плечо задиралось выше другого, глаза не мигали. Света она не зажигала, ориентируясь по памяти. (Рассвет еле брезжил.) Она надевала ту же одежду, которую сняла с себя вчера и оставила брошенной в кресле.
А если было холодно, она доставала из шкафа совершенно несовместимую по цвету с ее кофтой фиолетовую жилетку и, не глядя, надевала сверху.
И как ни характерно для некоторых людей безразличие к себе, это совсем не подходило ей, Але. Ей вот-вот исполнялось тридцать девять лет.
С утра она рассмешила свою мать. Та, отсыпаясь днем, рано выходила пить чай и смотреть на дочь. На этот раз мать вышла, выключила полувыкипевший чайник и села в углу, дожидаясь.
Во время чаепития Аля так о чем-то призадумалась, что выронила ложку и тут же стала доставать ее из-за стола. Опустившись на оба колена, она уже подняла ложку, но отвлеклась. Под столом лежало объемное черное пятно. Аля остановилась, не понимая, что такое? А потом, низко нагнувшись, стала ощупывать его пальцем, пока не поняла…
Поступок, совершенно ребячий, ничуть не разыгранный, а искренний, подсмотрела мать и зачем-то громко стала хохотать. Зная, что Аля может обидеться, мать все-таки не успела подумать об этом и не сдержала себя.
И вот в чем проявилась Алина «испорченность» жизнью – ее лицо искривилось. Она тут же разозлилась, распаляясь в одну секунду. Повернув свое покрасневшее лицо, она несколько раз повторила: «Грубая женщина!»
– А сама-то какая! – ответила мать, одновременно и с жалостью и с гневом оглядывая ее.
Работала Аля в полуподвальном помещении с длинным коридором, крытым серым жирным линолеумом. По стенам стояли лавки для больных. Лампочки мигали над низкими потолками. Все в этой поликлинике, поработав год, жаловались на головные боли.
Аля имела свой отдельный шкафчик. Там у нее хранились тапочки на смену и белый халат. Рассеянно посматривая по сторонам, она шумно скидывала с ног сапоги.
Низко опустив голову, засунув выше запястий руки в округлившиеся карманы, она проходила мимо посетителей. И никогда не придерживала за собой дверь в кабинет по рассеянности. Все знали, стук означал ее появление. Все в кабинете на мгновение поднимали головы и, досадуя, тут же отворачивались, лениво здоровались кивками. Из этого следовало – все были уже давно на месте, уже работали, а она приходила позже всех. Чувствуя их неприязнь, она тихо-тихо проходила к своему столу.
К концу рабочего дня пришел мужчина лет сорока.
Это был подполковник в отставке, Анрик, которого она знала уже лет десять. Он часто приходил к ней подлечиться, но сегодня он пришел без звонка, непонятно зачем.
Он взял тон развязного «своего человека со всеми». Это был единственный мужчина, с которым Аля часто виделась, хотя и не по своей инициативе. С годами она потеряла к нему всякий интерес и уважение и только немного удивлялась и по привычке выполняла все его просьбы.
В отставку он вышел год назад и стал ходить в штатском. Из жадности он не купил себе новой одежды и донашивал старое. И если бы не военная привычка к порядку, подтянутости, чистоте, наряд его мог бы вызывать жалость или недоумение. Один и тот же пиджак (от «привычки» сидеть на одном и том же теле он в точности повторял фигуру Анрика, а полы его даже закруглялись по бедрам), коротковатые, узкие брюки, перешитые из военных, и неизменная тряпичная сеточка в руках. На дне ее болтались ключи.
Анрик был одинок и редко жил у себя дома. Он всегда появлялся откуда-то и загадочно скрывал, у кого он живет. Но он появлялся веселый и, как определяла Аля, «чистенький».
Анрик подходил к Але и широко улыбался.
В метро Анрик стал жаловаться, морща белый ровный лоб:
– Я так устал. Я бы где-нибудь прилег. Я пойду посплю, пока мы доедем. И где бы сесть? – Освободившееся место было в трех шагах от него. Он жалобно посмотрел на Алю.
– Иди, иди, садись, конечно, – поняла она его, пожалев, – я не хочу сидеть. Я привыкла стоять. Иди, что ж ты?
Он как раз этого и хотел, но замялся, а потом пошел, сел и тут же закрыл глаза. Але не пришло и в голову обидеться, она только, чтобы не стоять рядом с ним, отошла к окну.
Их разговор в кухне.
Анрик: Я люблю чай из простого стакана с подстаканником. Подстаканника у тебя нет?
Аля: Да нет. У матери где-то есть…
Анрик (очень расстраиваясь каждый раз, что нет подстаканника): Это нас армия приучила. А знаешь, к чему она нас еще приучила? (Восторженно.) Нас, мальчишек еще тогда?
Аля: Ну, к чему?
Анрик: К подсолнечному маслу! Я, знаешь, как ел, и теперь так есть люблю! В суп обязательно подливаю масло и в кашу гречневую. С ним мне все вкусно. Хочешь, попробуй. Даже обязательно попробуй.
Аля морщится.
Анрик: А-а-а-а, вот так-то, деточка! (С превосходством. Смотрит очень внимательно, заварился ли чай. Нет, еще недостаточно хорошо, это можно прочитать по лицу Анрика. Он захлопывает крышку и деловито спрашивает): А варенье какое-нибудь, хозяйка, дашь?
Аля: Дам.
Анрик: А-а-а-а-а! (Очень довольный.) Я люблю чай крепкий, только что заваренный. Ты что себе чашку не поставила? Ставь!
Аля: Да я не пью, это ты пьешь, а я не люблю.
Анрик: А где мамаша? Тогда я с мамашей попью, зови ее сюда! Эй, небось опять бока пролеживает!
Аля: Не надо ее звать.
Анрик (наливая с наслаждением заварку, втягивая носом ее запах): Опять что-то? Надо с ней побеседовать! (С неослабеваемой энергией реагирует на все.)
