После ста палок можно было душой в небо вознестись. Но, должно быть, душа у Стаха Лютека была тяжела на вес, и в небо она не вознеслась, и остался он, Стах Лютек, на земле с оскорбленным сердцем и иссеченной кожей на спине и ниже спины и долгое время после того мог только стоять или лежать на брюхе, а о том, чтобы сесть, и думать нечего было…
Кое-как приплелся Лютек в свое село.
Старое начиналось снова. В папской усадьбе хозяйничали панские слуги. Строили новый дом на площади. Готовили под окнами забавы к празднику. Ждали приезда самого коронного гетмана или сына пана коронного.
Ганка рассказывала одно плохое, и хотелось заткнуть уши, лишь бы но слыхать ее слов. Поэтому Лютек, чуть подворачивался случаи, залезал на печь и прикидывался, будто спит.
На панщину ходил Стах Лютек смиренный, но все валилось из рук, и управитель, пан Зарембинский, дважды уже угостил арапником.
Лютека управитель называл не иначе, как «падаль Напирского», а тот глотал едкую злобу, уставив огненный взор свой в землю, опустив низко голову.
Как счастливый сон, вспоминались дни в войске Костки. Каких только людей не встретил Стах среди повстанцев!
Со всех сторон королевства посбегались к Напирскому люди. Все больше такие же бедняки, как и он, Стах Лютек. Горе каждого как капля воды походило на его собственное горе. Беда у черни одна, это правдивые слова!
Поначалу везло. Бежала родовитая шляхта. Сдавались на милость восставших города и села. Костка Напирский уверял:
— Король за бедных, это только родовитая шляхта, кичливое папство обижает бедняков, ругается над чернью, а когда король обо всем узнает, не пожалеет сил, чтобы присмирить шляхту.
Что ж, Стах Лютек, как и прочие, верил Костке. Но вскоре пришлось и Костке Напирскому пожалеть, что так говорил.
Нет! Король милости черни не оказывал. Напрасно ждали, что королевские жолнеры не пойдут войной на повстанцев! Напрасно думали, что воевать придется только с войсками родовой шляхты, с ее чужеземными наемниками.
По приказу короля казнили смертью, как было написано в королевском указе, бунтовщика и союзника схизмата Хмельницкого Костку Напирского, посадили на кол сотню других повстанцев, отрубили головы еще сотне повстанцев, и две сотни было бито палками у позорных столбов, в том числе и Стах Лютек.
Кто-то говорил уже после — нужно пробраться на Украину, идти в войско Хмельницкого. С ним вместе двинуться на панов. Отомстить за обиды, за Костку, пустить красного петуха в панские маетки… Нечего было и думать об этом. Жолнеров — что маку осенью в поле по всем шляхам. Правду говорил Людвиг Бланчук, такой же бедняк, как и Стах Лютек: «Жолнеры — такие же посполитые…» Правда правдой, по как их заставишь повернуть оружие против панов?
…В Марковецкой гмине — как на кладбище. Днем все на панском поле, а ночь придет — сидят по хатам, как суслики в порах.
На рождество пан коронный в свой марковецкий маеток не приехал. Напрасно готовил забавы управитель Зарембииский.
После праздника в доме Лютека произошло важное событие — наслал сватов к Марыльке сосед Сигизмунд Боярский. Ганка ухватилась сразу. Шептала в задней каморке Стаху:
— Соглашайся. Хлопец хозяйственный. Хата добрая. Один у родителей. А у нас что для девушки? Приданое даже не на что справить.
Шептала настойчиво, словно Стах хотел отказать.
Просватали Марыльку. Распили бутылку зубровки, закусили вяленой рыбой, и пошли старик Боярский и Лютек вместе с женихом к папу управителю просить дозволения на венчание.
Пришлось наскрести несколько злотых, чтобы умилостивить папа Зарембинекого.
Теперь надо было идти к ксендзу.
За высокой стеной рычали псы. Ксендз в покои не впустил. Разговаривал с ними у калитки.
— Что ж, Марылька девушка смирная, Сигизмунд тоже парень не из буйных, в костел ходит, бога почитает, а вот ты, Лютек, выбросил ли из головы грешные мысли свои?
Стах понял намеки пана пробоща. Хотел сказать: «А как же, пан-отец!» Но точно кто рот заткнул. Стоял окаменело.
Ксендз отвел свой недобрый взгляд от Стаха, отпустил их без благословения, хотя старик Боярский руку ему поцеловал.
Выйдя за ворота, старик Боярский укорял Стаха:
— Э, кум, напрасно ты пана пробоща не уважаешь!
Лютек молчал.
Дома глянул Стах на Марыльку — и точно впервые увидел.
Стояла перед отцом стройная, высокая, стан гибкий, как у молодой березки, даже не поймешь — с кем она своим нежным личиком схожа? С кем же, как не с Ганной! Такою и Ганка была, когда они повенчались. А теперь? Поглядел на Ганку — и сердце упало. Господи! А он сам?..
Видно, по сердцу Марыльке Сигизмунд. Пусть будет счастлива.
— Иди, дочка, замуж. Иди. Может, у тебя доля счастливее будет?..
Гладил заскорузлой рукой шелковые косы.
Марылька застыдилась, спрятала голову на отцовской груди.
Ночью Лютек долго не спал. Вышел во двор, поглядел на серебряную луну в небе, постоял возле ободранного тына, зашел в овин и тут постоял.
Ударило в нос запахом гнилой соломы. Тихо было, даже мыши не шуршали. А что им здесь делать, если поживиться нечем?
Озираясь, крадучись, прошел Стах в угол овина. Разгреб руками солому, поднял доску, нащупал рукой. Есть. Никуда не делось. И даже полегчало на душе.
Уже возвращаясь в хату, увидал с порога, как далеко на пригорке ярко светились окна панского дома. Вспомнил — еще днем, говорили люди, молодой панич приехал.
Снился в ту ночь Стаху Лютеку Костка Напирский. Будто бы пришел к нему в хату и говорит: «Спаси меня, Стах, от панов. Гонятся за мной с собаками, охотятся на меня, как на зверя. Вот тебе тысяча дукатов золотых, только укрой меня в надежном месте».
«Не нужны мне дукаты твои, — сказал Стах, — я тебя выручу. Надевай скорей мои лохмотья, а я твое платье, придут паны за тобой и меня возьмут».
Так и сделали, а когда пришли паны — взяли Стаха, решив, что он Напирский, и повели его со двора; только странно, подумал во сне Лютек, почему Ганка не голосила…
Стояла Ганка и смотрела вслед, только плакала молча.
Повели Стаха куда-то далеко, а потом он увидел, что это Краков и ведут его во дворец королевский, на Вавель. Но вдруг откуда ни возьмись явился тот казак, что приезжал в Марковецкую гмину и читал посполитым универсал гетмана Хмельницкого.
«Не бойся, — сказал на ухо, — мы тебя выручим», — и исчез.
Уже привели жолнеры Стаха Лютека в королевский дворец. Шляхтичей вдоль степ множество. Кричат злорадно: «Ага, поймали бунтовщика Напирского!» А один как глянет пристально на Стаха и завопил, будто его режут:
«Панове, то не Напирский, то хлоп какой-то!»
«Не кричите, — говорит другой шляхтич, — его посадим на кол, это тоже не худо. Что без него поделает Напирский?»
Стах Лютек вдруг почувствовал в себе такую силу, что сорвал с головы своей шляпу, сбросил кафтан Напирского, вырвался из рун жолнеров, закричал гневно:
«Да, я не Напирский! Я страшнее Костки Напирского!»
И в этот миг раздались выстрелы, ворвались во дворец казаки Хмельницкого, а с ними сам гетман Хмельницкий. Паны-шляхтичи врассыпную. Только напрасно. Переловили их казаки.
…Проснулся Лютек и только глазами хлопал от удивления… Приснится же такое!..
…Через неделю новели дружки Марыльку под венец.
Стах Лютек стоял в костеле. Ему хотелось плакать, хотя полагалось радоваться — выдавал дочку за доброго человека. Но мысль, что и он так же стоял когда-то с Ганкои под венцом, с добрыми надеждами в сердце, только печалила. Ничего радостного не вышло из этих надежд.
Только ксендз стал благословлять, в костел вошла шумная компания; невзирая на то, что находятся во храме божьем, шумели, точно на ярмарке.
Ксендз прервал молитву. Поклонился панам. Люди узнали молодого гетманича. Рассыпая звон шпор, он подошел под благословение к пану пробощу, коснулся губами его руки, уставился глазами на Марыльку. Паны, которые пришли с ним вместе, что-то стали ему на ухо нашептывать.
Как это произошло, никто и оглянуться не успел. Только когда раздался отчаянный вопль Марыльки, Стах Лютек кинулся с кулаками на пана, по напрасно. Гайдуки схватили и швырнули его в угол костела, как мешок. Ударился головой о стену Стах и упал без памяти. Не слыхал, как рыдала Ганка, как кричал Сигизмунд Боярский…
…В хате у Стаха, точно по покойнику, плач стоял.
Плакала Ганка, плакала мать жениха, тряслись руки у старого Боярского. Соседи утешали.
Стах сидел на лавке с перевязанной головой, окаменевший. Отняло речь, высушило слезы страшное горе.
Уже все ушли из хаты. Уже не было ни слез в глазах, ни крика в груди у Ганки, а Стах все сидел на скамейке и покачивался с боку на бок.
С рассветом затопотали лошади у ворот. Немного погодя бледная, как смерть, вошла в хату Марылька, поглядела стеклянными, пустыми глазами на мать, на отца и повалилась ничком, без крика…
