Предаваясь этим увлекательным размышлениям, я добралась до дома и стала смотреть, что говорят о происхождении выражений от фонаря и до фонаря. Оказалось, есть версия, что они связаны с фонарщиками, которые ходили от фонаря к фонарю и зажигали их – или, соответственно, гасили. Ну не знаю, по-моему, это фантазия.
Обнаружилась и еще одна версия – что, впрочем, было ожидаемо: во фразеологии все как в психоанализе. Чуть ли не любое выражение можно выводить из понятно чего. Так вот, есть теория, что выражения до фонаря, до лампочки, от фонаря происходят из языка шахтеров. В прежние времена они использовали для освещения не налобный фонарь на батарейках, а нечто вроде подсвечника, окруженного специальной защитной решеткой, который носили на поясе. Соответственно осветительный прибор оказывался в непосредственной близости от причинного места. Поэтому слово фонарь стало заменять в разных выражениях неприличное слово (метонимия, то есть перенос наименования по смежности). Что ж, определенная логика в этом есть. Во всяком случае, в слове офонареть «фонарь» точно заменяет слово из трех букв. Косвенное подтверждение такому объяснению состоит в том, что аналогично можно описать и выражение по барабану («А мне все по барабану»). Имеется в виду барабан, который висит на шее барабанщика. Все это тогда попадает в ряд выражений типа от балды или до звезды.
Признаться честно, мне больше нравится моя версия о приличном, музыкальном, происхождении выражений от фонаря и до фонаря. Но самое интересное состоит в том, что в каком-то смысле это не важно. Языковые выражения, по-видимому, часто имеют множественную мотивацию. Человек, который первым употребил выражение, имел в виду одно, а тот, который подхватил выражение, – услышал в нем что-то свое и вбросил его в речь уже с этой новой внутренней формой. То есть этимология выражения необязательно линейна, причем касается это не только фразеологических единиц, но и слов. А кстати, если в речи есть частотное выражение от фонаря (скажем, в музыкальном смысле), вполне естественно его переосмыслить как эвфемизм, даже и без привлечения шахтерского фонаря.
Я согласен на медаль
Область согласия в нашем обществе страшно мала и все уменьшается. Единственной, пожалуй, несомненной точкой консенсуса было 9 Мая, теперь вот и этот символический капитал в значительной части профукан, поставленный на карту в политических играх. Но все же есть кое-что. Например, едва ли найдется кто-то, кто без уважения относится к медали «За отвагу». Тому есть две причины. Во-первых, это медаль за личную, индивидуальную храбрость, проявленную именно и конкретно на поле боя. Во-вторых, эта награда не для начальников, а для солдат, сержантов, максимум младших офицеров, т. е. тех, кто рискует в первую очередь своей, а не чужой жизнью.
В силу этих обстоятельств медаль «За отвагу» обладает некой непосредственной нравственной очевидностью. Она продолжает традицию солдатского Георгиевского креста за «неустрашимую храбрость», о котором в Статуте было сказано: «Сей знак отличия приобретается только на поле сражения, при осаде и обороне крепостей, и на водах в морских битвах. Оный дается единственно тем нижним чинам, кои, действительно служа в Сухопутных и Морских войсках, отличат себя особенною храбростию против неприятеля». Трогательно, впрочем, продолжение: «Само собою разумеется, что во всяком случае право на удостоение знаком отличия Военного Ордена приобретают те только нижние чины, кои, при совершении подвигов, соединят с храбростию точное послушание начальникам».
Медаль «За отвагу» была учреждена в 1938 году. Нельзя не признать, что выбор названия был необыкновенно удачным. Такие стилистические находки случались иногда в эпоху Большого стиля. В русском языке очень много слов с похожими значениями: храбрость, смелость, бесстрашие, неустрашимость, доблесть, мужество, стойкость, геройство, героизм, подвиг. Удаль, отчаянность, лихость и молодечество, в конце концов. Все они, конечно, уникальны. Слово отвага обладает рядом важных особенностей. В нем есть некая приподнятость, но без чрезмерного пафоса.
Пафос – продукт скоропортящийся. В отличие от слов доблесть, подвиг или героизм, в которых силен элемент интерпретации, в отваге есть та самая непосредственная очевидность. В этом слове есть ссылка на конкретное действие (то, на которое человек отважился). Тут отвага отличается от смелости и храбрости, которые указывают просто на присущие человеку свойства (хотя и эти свойства, конечно, должны в чем-то проявляться, но об отваге говорится именно по поводу конкретного поступка). А также от мужества, которое может проявляться и пассивно – скажем, человек может мужественно, но неотважно выносить голод, холод и лишения. Наконец, в отваге есть указание на благородный мотив.
В свое время, когда появился советский фильм про трех мушкетеров, я сразу обратила внимание на строчку в одной из песен из этого фильма: «Враги полны отваги». Вообще-то отвага обычно бывает у своих, а у врагов – ну, разве что храбрость.
Страх – одна из базовых эмоций, которая есть не только у человека, но и у животных. И слова, которые указывают на победу над страхом, в разной степени физиологичны. Так вот, в отваге, в отличие, например, от той же храбрости, вообще нет никакой психосоматики. Отвага – это чистое торжество духа.
История слова отвага весьма интересна и поучительна. Недавно мой коллега Ю. Кагарлицкий изучил историю «позитивных характеристик воина на поле боя» в русском языке. Выяснилось, как, впрочем, обычно и происходит с историей слов, что изменение смыслового наполнения и оценочного потенциала слов храбрость, смелость, мужество, отвага связано с изменением представлений о человеке вообще и о воинской доблести, в частности. Со словом отвага дело, коротко говоря, обстояло так.
Русское слово отвага, согласно Фасмеру, восходит к немецкому wagen («рисковать») и попало в русский язык через польское и чешское посредство во второй половине XVII века. Первоначально оно указывало на отчаянную решимость, причем могло использоваться как в положительном, так и в отрицательном контексте. Для Петра, который мечтал превратить армию в отлаженный механизм, отвага была сомнительной воинской доблестью, граничащей с безответственностью. Он это слово недолюбливал. В рационалистическую екатерининскую эпоху уже общепринятым было мнение о том, что тактическая выучка и правильное оружие важнее для исхода битвы, чем персональная храбрость. Кстати, к врагам тогда как раз часто применялось слово отвага. Интересно, что Суворов придавал огромное значение смелости солдата как его способности держаться бодро, неробко отвечать начальству. Он полагал, что из запуганного крестьянина не получится настоящий солдат. Нужно сначала воспитать в нем хотя бы какое-то самосознание и достоинство. Отвага же не попала в число ключевых слов «Науки побеждать».
В XIX веке ситуация меняется. Осмысление итогов Отечественной войны и роли в ней «воинственного народа» – казаков – на фоне общих романтических устремлений того времени привело к тому, что понятие отваги оказалось очень даже востребованным. Чрезвычайно любил это слово, понятное дело, Денис Давыдов. С другой стороны, кавказский военный опыт и вся проблематика борьбы с дикими и гордыми горцами, в особенности популяризованная Бестужевым-Марлинским, повысили ценностный статус индивидуальной смелости и даже безрассудства. В результате всего этого слово отвага постепенно окрасилось исключительно положительно. Таковым оно осталось и в XX веке, только обросло новыми смыслами. Дикость из него постепенно ушла, сменившись чистотой помыслов. Как мы помним, Пастернак назвал отвагу даже «корнем красоты».
И вот я еще о чем подумала. В «Горе от ума» есть такой эпизод. Фамусов восторженно рассказывает об умеющем жить Максиме Петровиче, который нарочно оступается и падает, чтобы посмешить вышестоящих, и карьера его в полном порядке. Чацкий же оптимистично возражает, что никто не захочет
Хоть в раболепстве самом пылкомТеперь, чтобы смешить народ,Отважно жертвовать затылком…
Очень хлестко, «пылкое раболепство» – смешно, и насчет затылка тоже обхохочешься. Но вот что интересно. И самому автору, и его герою Чацкому совсем не чужда была военная романтика. Но вот Грибоедов язвительно описывает угодничество и готовность подслужиться и согнуться вперегиб при помощи слова отважно, связанного тогда в первую очередь с образом всадника в бурке, который с жутким визгом мчится по горам, подняв над головой саблю, не ведая страха, не зная жалости. Так что для современников этот пассаж звучал еще намного гротескнее, чем для нас.
