Аллея в этом парке была тщательно очищена от снега. И скамейки вдоль аллеи тоже. Но только одна женщина гуляла по парку со своим ребенком и только один он – Кукутис – сидел на скамейке. Виновата, конечно, зима. Или, возможно, виноваты газеты? Кукутис бросил взгляд на лежащую рядом на скамейке газету, которую только что читал. На немецкую газету, в которой первые несколько страниц были посвящены добрым или немного странным новостям про себя – про немца, а последующие две – странным или недобрым новостям про других: про бастующих французов, про недовольных греков, про кровожадных исламистов и про то, как в Америке акула откусила руку студенту Гарварда.
Кукутис еще успел в мыслях пожалеть этого однорукого студента, но жалость как-то уж слишком мгновенно превратилась в уверенность, что этот студент обязательно станет выдающимся ученым, так как чем меньше у человека конечностей, тем больше он работает головой! Да и самые выдающиеся ученые, которые лучше всего понимают строение мира, они ведь вообще парализованы и живут в инвалидных колясках. Тут Кукутису и его собственная нога вспомнилась. Та нога, с которой он уже много лет назад попрощался. Вспомнилось, как долго он привыкал без нее жить и как долго привыкал к деревянной ноге, и как много он тогда думал. Обо всем думал: о мире, о войне, о Европе и смерти, о Литве и любви. И как только он стал на одну ногу короче, сразу мысли его стали неизмеримо длиннее, четче, просто бери их целиком и в книгу записывай!
Кукутис никогда в жизни не брал в руки газету специально. Всякий раз газета попадала ему в руки случайно и всякий раз он потом жалел, что принялся ее читать или просматривать. Первый раз он пережил подобное, когда какая-то газетка, кстати – тоже на немецком – залетела к нему в окоп благодаря ветру. Ветер, видимо, вырвал ее из рук какого-нибудь офицера и понес по обугленной войной земле над воронками, траншеями и блиндажами.
В той газете писалось о подвигах и о близкой победе. Но писалось на немецком, а рядом с Кукутисом в окопе сидели канадские солдаты. Кто-то курил, кто-то писал письмо на колене, подложив военный планшет. А Кукутис читал немецкую газету и дошел до странички солдатских анекдотов. Сначала даже обрадовался, подумал, что сейчас переведет канадцам немецкие солдатские анекдоты и они вместе посмеются. Но немецкий солдатский юмор не вызвал даже малейшей улыбки. И тогда наслюнил Кукутис палец и высунул его из окопа, чтобы проверить направление и силу ветра. Ветер дул в тыл. «Ладно, – подумал Кукутис, – пускай там почитают!» и подбросил газетку вверх. Ветер ее подхватил и сразу поднял на пару метров над землей. Тут же прозвучал выстрел и газетка дернулась, пораженная пулей, но что ей, газетке, от пули? Ничего. Дернулась и дальше по ветру полетела. А немцы ей вдогонку еще пару пуль пустили. А потом бахнули из пушки.
Оборвал свои воспоминания Кукутис. Не любил он об этом пушечном выстреле вспоминать. Все пытался выудить из своей памяти что-нибудь более раннее, что-нибудь довоенное, из детства. Но детство если и вспоминалось Кукутису, то казалось чужим, а не его собственным. Может, потому, что не сохранилось у Кукутиса своей детской фотографии. Не сохранилось, но и не было никогда. Не сохранилось и фотографии родителей, что, если задуматься, было чем-то необъяснимым. Ведь и самих родителей Кукутис не помнил, а из-за этого иногда возникало в его мыслях сомнение – а были ли у него вообще родители? И тогда на помощь приходила память, вытаскивавшая из далекого прошлого голос матери, зовущей отца ужинать: «Марцелиус, где ты? Иди за стол!»
– Марцелиус, – нежно прошептал Кукутис, обрадовавшийся неожиданно теплым воспоминаниям.
– Можно? – спросил вдруг Кукутиса неизвестно откуда появившийся перед ним бомж. Спросил по-немецки с балканским акцентом и указал взглядом на газету.
Кукутис кивнул. Бомж взял газету и потопал по очищенной от снега аллее парка. Дошел до следующей скамейки, постелил на нее пару страниц газеты, уселся сверху и, развернув оставшиеся в руках страницы, углубился с серьезным видом в чтение.
Глава 33. Сейнт Джорджез Хиллз. Графство Суррей
Когда Клаудиюс проснулся, окно спальни с внешней стороны все еще было закрыто ночной темнотой. А проснулся он из-за холода. Придвинулся к Ингриде, обнял и сразу ощутил ее нежное тепло. Но насладиться им не успел, так как вдруг, сквозь сон, она что-то недовольно пробормотала и отодвинулась к своему краю кровати.
Клаудиюс поднялся, надел тяжелый махровый халат, найденный тут же, в спальне, в первый же день. Ступнями влез в изнутри пушистые тапочки. Спустился на первый этаж и сразу в кухоньку, к монетоприемнику включателя отопления. Под стенкой, на железной коробке включателя, выложенные в столбик, лежали несколько однофунтовых монет. Клаудиюс бросил в отверстие первую, вторую. Второй фунт «отказался» падать внутрь. Своим ребром он выглядывал из щели. И привычного щелчка, обычно сопровождавшего опускаемые монеты, сигнализирующего о возобновлении отопительного процесса, Клаудиюс не услышал. Взял вилку, попробовал пропихнуть монету внутрь. Не удалось. Тогда Клаудиюс нетерпеливо ударил кулаком по всей железной коробке и фунт наконец провалился в недра аппарата. Послышался щелчок, успокоивший Клаудиюса. Он вернулся в спальню, забрался с головой под тяжелое одеяло. Задремал.
– Этот Артур намного приятнее самого хозяина, – произнес Клаудиюс за завтраком, вспоминая предыдущий вечер.
Уже три вечера подряд на связь по скайпу с ними выходил не господин Кравец, заторможенный и всегда грубовато-высокомерный, а молодой человек лет тридцати, похожий на неформала, с сережкой в ухе и подкрученными кверху кончиками аккуратных усов. Его звали Артур. Он улыбался во время разговора. Спрашивал, какая погода. Просил сфотографировать кустарники и аллеи с разных точек, но особенно со стороны главного въезда на территорию. Говорил, что господин Кравец хотел показать снимки ландшафтному дизайнеру. Спрашивал, бывали ли они с Ингридой в Москве. Шутил. И главное: он оказывался на связи сразу, как только они запускали скайп. Ровно в десять вечера.
– Наверное, сын, – предположила Ингрида, намазывая на слегка подгоревший тост арахисовое масло.
Клаудиюс наклонился к счетчику отопления и попробовал опустить в монетоприемник еще один фунт. Монета не вошла. Взгляд Клаудиюса остановился на наклейке сбоку металлической коробки.
– О! Тут есть телефон обслуживающей фирмы! – С облегчением произнес он и вернулся за столик.
Фирма, обслуживавшая счетчик, откликнулась быстро, и уже через пару часов из белого «форда-фиесты», остановившегося перед воротами, вышел паренек лет двадцати в синем комбинезоне с пластиковым чемоданчиком.
– А чего у вас так жарко? – удивился он, войдя в домик.
Сразу свернул на кухню, присел к коробке счетчика, достал инструменты и маленький ключик.
Удивленный Клаудиюс посмотрел на комнатный градусник, висевший на кухонной стене, – 20 Цельсия. Поднялся наверх.
– Представляешь, он заявил, что у нас слишком жарко! – сказал он Ингриде, застилавшей кровать.
– Это, наверное, по сравнению с улицей, – она кинула взгляд на окно, за которым светило солнце. Редкий сухой день словно звал на прогулку.
Клаудиюс вернулся на кухню. Боковая стенка коробки счетчика была снята. На полу у ног мастера стояла коробка-копилка и отдельно на полу валялся с десяток однофунтовых монет. А мастер тем временем вставлял внутрь счетчика другую, пустую копилку.
– Забилась! – сказал он, оглянувшись на Клаудиюса.
Потом пять монет с пола положил в карман комбинезона, а остальные опустил столбиком на крышку аппарата.
– Извините, как вас зовут? – спросил Клаудиюс.
– Хосе, – представился парень.
– Хосе, а почему вы сказали, что у нас слишком жарко?
– Ну, у них, у англичан, обычная температура в доме зимой градусов 15–16. Они же всегда экономят. А заодно и закаляются!
– И что, большая экономия? – поинтересовался Клаудиюс.
– Ну, в таком домике, – парень оглянулся, провел взглядом по стенам. – Если опустите температуру до 15 градусов, то фунтов пятьдесят за месяц сбережете!
На дворе светило солнце. Градусник с внешней стороны двери показывал плюс восемь. Безоблачное небо кормило взгляд радостью.
– Чего лыбишься? – по-доброму спросила Ингрида, посмотрев на щурившегося на солнце Клаудиюса.
– Я счастлив! – ответил он. – И зима тут солнечная, и дворец ты организовала! Все класс! Спасибо, дорогая!
Он обнял Ингриду, поцеловал в губы, в нос.
– Осторожней, фотоаппарат поломаешь! Забыл, что нам надо аллеи отснять?
И отправились они гулять по вверенной им территории. Садовник и экономка, молодые и красивые. Фотографировали и друг друга на фоне особняка и маленького домика из красного кирпича, в котором обитали, фотографировали аллеи и следы былых клумб, фотографировали неухоженный и «прохудившийся» местами кустарниковый лабиринт, за которым, как показалось Ингриде, не ухаживали уже лет десять.
