— Товарищ интендант, — спросил я интенданта к окончанию третьих суток плена, — как получилось, что здесь и офицеры тоже? В деревне, где пленили нас, офицеров расстреливали.
Тот пожал плечами. Его очень угнетали обязанности дележа пищи на нашем участке. Ему постоянно казалось, что он кого-то обидел. Да и удержание на себе такого количества жадных и безумных взглядов не укрепляет нервную систему.
— Вас, видимо, пленили подразделения СС. Я слышал, что бригада СС «Адольф Гитлер» пленных вообще не брала. Все уничтожались на месте. Но потом пришла директива…
— Вы знаете, что в бригаду СС пришла директива?
— Я слышал разговор офицеров. — Он снова пожал плечами. Похоже, это была его основная дурная привычка. Так он реагировал на вопросы командира полка, куда подевались сто пар нижнего белья со склада или ящик мыла.
— Вы знаете немецкий?
— Да, у меня мама немка. А вы не похожи на колхозника.
— Потому, видимо, что он не колхозник, — вмешался лежащий на спине Мазурин. Чекисту не понравилось, что со мной разговаривает кто-то, опережая в этом НКВД. — А вы, батенька, не Вышинский, часом?
— Да, я — он, заместитель председателя Совета народных комиссаров, — поправив очки, невозмутимо ответил интендант. — С такой-то догадливостью, сударь, да в плену — как это вас угораздило?
— Допрос красиво ведете, я имел в виду.
Майор снова поправил очки. Я улыбнулся. У него были смешные очки. Правое стеклышко треснуло вертикально, отчего строгий продовольственно-вещевой интендантский взгляд выглядел просто неподражаемо. В хирургию больницы НКВД один из моих пациентов как-то принес отпечатанную на машинке и сшитую белыми нитками рукопись. Он читал и хохотал до тех пор, пока не умер на столе под ножом вновь принятого на работу хирурга. Хирург куда-то потом пропал, но не в этом дело. Дело в том, что в тумбочке неудачно прооперированный оставил ту самую рукопись. Толстая такая, я ее во время дежурств читал. Треть прочел, ничего не понял, бред какой-то: коты, Христос, Пилат… Названия у нее не было, лишь пометка на полях карандашом: «Читай, Жора, и уссыкайся! Это роман запрещенного Булг.». Кто такой «Булг.», я до сих пор понятия не имею, зато помню ту рукопись. Единственный, кто мне понравился в ней, это один тип, проныра и гад. Фамилию героя не помню, но носил он как раз пенсне, треснутое. И как только увидел я этого майора, так сразу вспомнил ту рукопись.
— Как ваша фамилия, товарищ майор? — спросил я интенданта.
— Коровкин, товарищ, — раздраженно ответил тот, раздосадованный замечаниями моего, как он полагал, друга. — А вы сами-то кто будете?
— Так, мелочь пузатая, — не поворачивая головы и глядя в небо, поторопился Мазурин.
— Касардин, Александр Евгеньевич. — Я протянул интенданту руку. — Приятно познакомиться. А на приятеля моего внимания не обращайте, он не может простить немцам левого глаза.
— Но я-то, кажется, не немец?
— У вас мама немка.
Мазурин заржал.
— Досмеетесь вы, е… вашу мать, — донеслось из толпы.
И мы досмеялись.
На следующий же день нас, обессиленных и едва переставляющих ноги, вывели из карьера. Не всех, около тысячи. Кто-то был брошен на восстановление дорог, других погнали на сбор овощей. Мы с Мазуриным оказались на строительстве водокачки под Подвысоким. Ее разрушили артобстрелом, а ни одна часть ни одной армии мира не может существовать без воды. Колодцев во дворах сел хватало лишь на личные нужды солдат, однако есть еще техника. И чтобы обеспечить бесперебойную поставку воды, немцы затеяли восстановление водонапорной башни.
То, что я увидел вокруг Подвысокого, не укладывалось в моей голове. Казалось, перепаханы даже леса вокруг деревни. Десятки, сотни трупов русских солдат и командиров — их стаскивали пленные в ямы, чтобы закопать. Вокруг непереносимо пахло гарью, ветер не смог выветрить прокопченные леса даже за неделю. Сладковатое трупное амбре витало над землей, дурманя нас и калеча. Если бы не сельчане, тайком передававшие нам хлеб, нам всем пришел бы конец. Немцы, для которых эти передачи тайной не были, особенно не карали. Можно сказать, что расстреливали они одного из десяти, получивших пищу. Так, для поддержания тонуса. Чтобы не подумали мы о переменах в нашей участи к лучшему. Приказ не мешать передаче продуктов пленным прозвучал для меня неожиданно. Вечером первого дня нашей работы я таскал кирпичи к водокачке и случайно услышал, как один немецкий офицер говорил другому: «Пусть кормят. Наши кухни рассчитаны на приготовление пищи для двух тысяч человек. Их там шестьдесят тысяч, и нельзя допустить, чтобы они передохли. Здесь некому будет работать… Пошел, скотина!..» — И я получил мощного пинка по ногам, отчего едва не свалился.
— Нам нужно бежать, — сказал вечером Мазурин, присматриваясь к небу.
— Не сегодня, — отрезал я.
— Ты боишься?
— Я опасаюсь. Это два разных понятия. Мы не в пионерском лагере. Поймают, не пожурят, а шкуру спустят.
— И что ты предлагаешь? Горбатиться на этих скотов?!
— Заткнись, идиот! — вскипел я. — Мне нужен еще хотя бы один день.
— Для чего, Касардин? — сжав челюсти, просипел капитан.
Я заглянул в его сияющий злобой глаз.
— Чтобы послушать, о чем они говорят, чекист. Куда бежать? Какова обстановка? Где мы напоремся на засаду? Ты глаза лишился или мозга?
Мазурин обмяк.
— Тогда слушай побыстрее.
Совет идиота.
— Хорошо, я буду слушать очень быстро.
— Я имел в виду…
— Понял, понял, что ты имеешь в виду! Бери кирпичи и клади…
Пока Мазурин с интендантом занимались кладкой, я бродил по поляне, из которой водокачка торчала, как гриб, и рассматривал окрестности. Немцы — народ педантичный. Если сегодня здесь стоит часовой, значит, он и завтра стоять будет здесь, а не в другом месте. Меж водокачкой и окраиной Подвысокого виднелась дорожка, заваленная дерном и обломками бревен с верхней части водонапорной башни. Скорее всего здесь и пролегала тропа, по которой ходили сюда рабочие. И тропа упиралась в лес и утопала в нем. Что это такое? Дорога в соседнюю деревню скорее всего.
Я присмотрелся к кромке леса. Там прогуливалось сразу несколько немцев. Скрываться в ту сторону при побеге — безумие. Уходить нужно мгновенно. Тихо, незаметно. Один рывок — и тебя уже нет. Еще один — и ты в укрытии. Третий — и он уже не должен закончиться, потому что третий рывок — это бег, бег, бег…
Получив очередной удар по спине, я выгнулся и машинально выматерился.
Следующий удар пришелся по почкам. Зачем меня так бить? Я не жалуюсь, мне просто удивительно. Зачем так бить? Я не сделал этому чернявому солдату ничего плохого.
— Кирпичи! — заорал сверху Мазурин, показывая мне руками, что пора нести. Как интересно это выглядит, если не догадываться, что так он прекращает избиение меня — русский кричит русскому слово «кирпич» и показывает ладонями прямоугольник.
— Быстрее! — Солдат пнул меня ногой, и я стал собирать в стопку на левой руке три кирпича. Больше нести я просто не мог. — Наверх! — Он вскинул руку. — Наверх! Мало! — закричал он, видя, что я держу всего три кирпича, и этот семинар строительства заинтересовал еще двоих.
Закинув автомат за спину, он с улыбкой сатира стал накладывать мне на руки новые кирпичи.
— Наложи по брови! — услышал я, и все трое засмеялись.
— Нести! — приказал немец, когда в руках у меня оказалось семь кирпичей. — Нести, русская свинья!
Я шатался. Пот бессилия выступил у меня на лбу. Я знал, что столько мне не поднять наверх.
— Три рейхсмарки, Курт, что этот плебей не донесет свою ношу!
Пари было заключено. Я покачал головой.
— Нести!
Я сделал шаг и покачнулся. Стопка пришла в движение.
— Я заставлю это животное выполнить приказ! — взревел тот, кого назвали Куртом.
— Интересно, как? — рассмеялся поставивший три марки.
Мимо меня с охапкой досок проходил красноармеец, шея которого торчала из воротника гимнастерки, как карандаш из стакана. Он только что прибыл на войну. Восемнадцать лет, не больше. Наверное, он мечтал приехать во время службы домой с нагрудным значком и пройтись по улице с той, что до поры боялась. А теперь вот он почти висит в жилистой руке немецкого солдата по имени Курт, и такой страх на лице его, что не позавидуешь.
Поставив бойца на колени, Курт сдернул с него пилотку, бросил на землю и занял позицию, при которой ему удобнее всего было бы раскроить череп солдатика тыльной стороной автомата.
— Неси… — глядя мне в глаза, приказал Курт и чуть дернул автоматом.
Сделав шаг, я почувствовал, как напряглись мои жилы в ногах. О мышцах речи уже не шло — им нужен был белок, движение. А последнее время я только и делал, что лежал.
Второй шаг показался мукой.
