Мои руки дрожали, когда я ее разворачивал. Чувство голода и полный рот слюны торопили меня, я видел перед собой только этот шоколад…
Я с хрустом откусывал от плитки, ловя крошки с ловкостью кошки, жадно жевал и смотрел, как Мазурин выворачивает ранец и карманы ефрейтора. Сочтя находку ценной, он забрасывал ее в солдатский ранец. Минута — столько мы были на поляне. Или — четверть часа. Среднего я не видел. Все пролетело как во сне, и в то же время мне чудилось, что вот-вот распахнется кукурузный занавес и на сцене этого театра появятся эсэсовцы…
— Что это такое?
— Тушеная говядина — быстрее, капитан.
Я поднял винтовку ефрейтора. Освободил труп от ремня с подсумками, и мы двинулись в лес.
— Три банки тушенки, две пачки сигарет, спички и плитка шоколада. Шесть обойм к винтовкам и два ножа — вот то, на что мы в ближайшее время можем рассчитывать, Касардин… — Чекист бежал рядом со мной, мы обегали разные деревья. Повязка с глаза его сбилась, он выглядел свирепым пиратом, бежавшим от командора флота ее величества. Или на буйнопомешанного. Разница если и была, то не очевидна.
— Полчаса назад мы имели только ветхие души… — задыхаясь, пробормотал я.
— Касардин, я давно хочу у вас спросить…
— Сейчас самое время.
Роща заканчивалась. Остановившись на опушке и присев, мы осмотрелись. Немцы могли тянуть кабель в каком угодно направлении. Судя по их последним намерениям, они обосновываются здесь надолго, то есть навсегда. Со свойственной им педантичностью они, не успели затихнуть пожары, тут же принялись прокладывать коммуникации — вода, связь… Куда они могут потянуть провод — одним им известно. Поэтому встреча нежданная и ненужная могла случиться в любой момент.
— Кажется, тихо…
Кукурузы больше не было. Меж двумя рощами, которые даже колками не назовешь — настолько велики были массивы, желтела рожь.
Где-то сзади, в тысяче метрах, не более, раздались автоматные очереди. Еще неделю назад я не расслышал бы их в грохоте пушек. Но сейчас Умань и Зеленая Брама жили жизнью тихой, плененной — смиренной, почти неживой. И клекот «шмайссеров» мог означать только одно: немцы нашли-таки фельдфебеля — любителя читать письма с родины рядом с русскими военнопленными — и унтера. И сейчас в бешенстве простреливают пространство. Кукурузное поле для нас — как броня — оно сожрет все пули. Да и километр — слишком большое расстояние для автомата…
— Нас вычислили.
— Не нас, а трупы своих, — поправил я Мазурина. — Вот так у вас в НКВД и случаются промахи. Пойдемте скорей через поле. Здесь метров триста. Если повезет, мы преодолеем их быстрее, чем немцы пробегут километр… Так о чем вы хотели меня спросить? — поинтересовался я, когда от леса до леса было равное расстояние, а стегающие удары колосьев стали раздражать до такой степени, что хотелось раздеться и расчесать все тело.
Мазурин считал более важным достигнуть леса. И уже там поболтать о пустяках…
На бегу я расстегнул трясущийся на спине капитана ранец, погрузил руку по локоть и вынул спички и какой-то журнал. До леса оставалось метров двадцать. Сунув коробок в зубы, я оглянулся и, не теряя времени, распахнул журнал на середине. Две голые бессовестные девки, давя меня своим нескрываемым желанием, улыбались и звали. Вырвав лист, потом еще, еще, я стал комкать их в комок.
— Если вы в туалет собрались, доктор, то сейчас не лучшее для этого время. А если просто отодрали этих телок…
Рожь закончилась, и я рухнул коленями на землю. Через секунду в руках моих горели девочки. Эти суки были настолько бессердечны и бесчувственны, что, даже сгорая, они улыбались. Я прихватил огнем рожь, она мгновенно занялась. Прошагал несколько шагов — и снова прислонил горящий комок к колосьям. Хлеб горел, потрескивая — огонь, словно почти сошедший с ума от голода вместе со мной, пожирал колосья, не жуя…
— Немцы… — прошептал над моей головой Мазурин и тут же присел.
Я поднял голову. На опушку леса, который мы покинули, как из небытия, выбегали из-за деревьев солдаты…
Сколько их? десять? двадцать?… Уже неважно.
— Уходим, уходим, доктор!.. — взмолился Мазурин.
Я швырнул комок в сторону. Уже не было смысла хорониться — наше присутствие стало достоянием эсэсовцев. Здесь не было кукурузных джунглей, и триста метров для автомата — любимое расстояние.
Нырнув в поднявшуюся волну дыма, я вклинился в лес и тут же, следуя примеру Мазурина, свернул налево. Мы бежали параллельно горящему ржаному полю…
Несколько пуль просвистели, но не их я боялся. Свою пулю не услышишь, а та, что свистит, — не твоя. Еще свист — и на голову мою упала березовая веточка. Скорее всего ее просто сбило рикошетом. Не очень хорошая примета. За спиной заработал пулемет. Суки… Охота же было кому-то тащить…
— Вы хотя бы приблизительно представляете, где мы сейчас находимся? — полюбопытствовал чекист.
— Вы об этом хотели меня спросить, до того как увидели погоню?
— О том я спрошу позже.
— Мы движемся на восток. Над вашей головой солнце. Я понимаю, что вы ориентируетесь только в Москве, только по номерам домов и только ночью, но включите мозг, Мазурин, — мне так хотелось есть, что я сунул руку в ранец за его спиной и вынул банку тушенки, — мы движемся навстречу восходящему солнцу! Это значит, что сейчас мы бежим мимо Умани к тому месту, где смыкается кольцо окружения.
Я вспорол банку ножом, отогнул крышку и дважды зачерпнул ножом. Передал Мазурину, и мы заторопились дальше. Не ел ничего вкуснее консервированной немецкой говядины. С ненавистным мне ранее, но теперь приятным звуком скрежета мы вычистили банку, и я засмеялся. Как же, оказывается, просто насытиться на войне. Два трупа — и ты сыт.
— Так о чем вы хотели меня спросить?
Мазурин жевал долго и тщательно. Он не хотел терять ни молекулы вкуса того, что ел.
— Касардин…
— Это начинается вопрос?
— Да… Кто был с вами в ту минуту, когда вы входили в кабинет Кирова?
Я свинтил из пальцев фигу и, не глядя, поднес ее под нос ковыляющему рядом Мазурину.
— Вы с ума сошли? Вас допрашивает сотрудник НКВД!
Вот только этого сейчас не хватало. Вот только этого!
— Меня пытается провести одноглазый беглец из плена, который получил возможность пожрать и покурить! Заткнитесь, сотрудник НКВД, и несите свое бренное тело дальше. Пока его не исковыряли другие сотрудники…
Разговаривать на бегу сложно. Еще сложнее на бегу придумывать рифмы и ответы на дерзкие вопросы. Поэтому справлялся я кое-как. В другое время я придумал бы, верно, более вразумительный ответ, но сейчас не нашел. Изумление давило меня. Мы вместе с этим человеком бежали из плена, мы хлебнули лиха. И когда вдруг судьбе нашей угодно было чуть ослабить узел на наших шеях, этот человек спрашивает меня…
— Теперь я верю, Мазурин… Верю… — бормотал я в ответ на раздражающее молчание капитана. — Охотно верю, что, если нам удастся вырваться отсюда, мне следует держаться от вас подальше!.. Сукин сын!..
Раздражение мое вдруг получило приоритет перед страхом.
— Вот, видел?! — и я снова поместил фигу в поле зрения чекиста.
Он поправил повязку, промолчал, и мы двинулись дальше…
Малейший шорох, подозрительный звук или просто качание ветки, с которой соскользнула ее соседка, заставлял меня приседать и прижимать к земле потерявшего зоркость приятеля. Когда приближалась дорога, я чуть задерживался, выясняя, нет ли ложбин, и только после этого выходил первым. Следом, прикрывая мою спину, перебегал опасный участок Мазурин. Один раз мы едва не нарвались на немцев, и разве только чудо я должен благодарить за невероятное спасение.
В очередной раз мы вышли из леса, чтобы пересечь дорогу. Одну из тех, что используются главным образом посезонно. Кто-то съездил в лес по дрова осенью, и потянулись за ним соседи. За зиму трава под снегом снова зародилась, и весной выбралась из-под земли. И взгляду любого, кто летом выходит из леса, открывается странная картина: что-то похожее на придавленную ленту — след огромной змеи. Трава на ней на порядок ниже и жиже, а сам путь извилист. Задумавшись таким образом, я вышел на эту дорогу, как если бы опасался чего угодно, но только не смерти. Шаг мой был спокоен, медлен, сам же я двигался в полный рост. И когда я уже занес ногу, чтобы ступить в этот змеиный след, укатанный деревянными колесами летом и полозьями зимой, чекист прыгнул на меня сзади, зажал рот и повалил назад, на себя. Его выпущенная из рук винтовка так и осталась лежать в траве.
— Они!.. — шептал он мне в ухо, продолжая держать на себе.
Мы вышли с солнечной стороны, это и лишило нас необходимости снова стать на край одной на двоих могилы.
Я лежал спиной на Мазурине и с ужасом смотрел на гитлеровского солдата, который, напевая что-то из Вивальди — я даже слышал фальшивые финалы в произведении, срубал веткой головки одуванчиков. Он шел мимо в метре от меня. Как ему удавалось не замечать моих вытянутых ног, остается загадкой. В какой-то момент мне даже показалось, что он споткнется о них. Еще больше тревожила винтовка Мазурина, которая вообще валялась на обочине. Когда нога немца зависла над ней, у меня зашлось сердце. Но солдат переступил через нее, не заметив хищный блеск затвора. Солнце…
