— Если мы завтра не уйдем, доктор, нам крышка.
Рвота и диарея продолжались до тех пор, пока не наступил рассвет. Окраина Умани смердила, и я не знал, что собираются предпринимать немцы в этой связи. Очень скоро, а это случится уже сегодня, солдаты и офицеры заболеют сами. Рвота — ерунда, но вот тиф — это-то фашисты должны были предусмотреть?
Утром всех, кто имел признаки болезни, расстреляли на выходе из Умани. Солдаты просто хватали всех, кто морщился, сдерживал рвоту ладонями, хватался за зад — выхватывали из строя, сбрасывали в кювет и пристреливали.
Три километра пути. Оглянувшись, я увидел дорогу, вдоль которой беспрерывной грядой лежали трупы. Немецкая медицина открыла для меня новое в методике лечения тифа и дизентерии…
Когда нас довели до водокачки, я понял, что сегодня последний день, когда я могу двигаться. Об этом я и сказал Мазурину.
— Вы держитесь молодцом, Касардин, — похвалил он, — а вот я еле передвигаю ноги.
Мы опять были на «вы», и это значит, что перед капитаном снова забрезжил свет надежды.
— Последний поворот, — сказал он, — за этим поворотом заканчивается кукурузное поле, доктор… мы должны…
Сзади шел обершутце — старший солдат, что ли… в этом низшем звене я разбираюсь совсем уж плохо, и читал письмо. Из дома, надо полагать.
Колонна завернула и потянулась вправо, очерчивая своим неровным движением угол поля, заросшего кукурузой в человеческий рост. В США я видел и повыше заросли, и побольше початки, и покрупнее зерна в них…
Оставалось до поворота, который выводил нас на прямую перед водонапорной башней, не более десяти метров.
Я чувствовал, как напряжен Касардин.
Обершутце бросил взгляд перед собой, мысленно задавая курс на ближайшие десять шагов, и снова углубился в чтение.
Мы были последними, кто отстал на два шага. Конвой из пеших немцев уже ушел за поле и скрылся. То есть скрылись — мы…
Мазурин развернулся кругом и бросился на обершутце грудью.
Я, упав на капитана, заслонил ладонью немцу усатый рот.
— В Первую мировую тебя, сука, не научили русским не доверять?! — зловеще прошипел чекист, выхватывая из ножен солдата тесак.
Я изо всех сил одной рукой придавил распахнутый рот, локтем второй надавил немцу на шею.
Описав полукруг, тесак со смачным хрустом вошел в грудь эсэсовца по самую рукоятку.
— В поле, быстрее в поле! — крикнул мне Мазурин.
Я ухватил за ноги, в то время как капитан держал немца за шиворот, и мы потащили агонизирующее тело в кукурузу.
— Ганс!
Это было настолько неожиданно, что я и Мазурин рухнули на землю одновременно. Эсэсовец попался из крепких и в свои пятьдесят никак не хотел умирать. Он сучил ногами, ломал стебли и судорожно выворачивал руки. Он не хотел умирать.
Стиснув зубы, Мазурин выхватил из его груди нож и всадил туда, где, по его и моему мнению, у немца должно быть сердце. Вырвавшаяся из первой раны струя крови окатила нас почти по пояс. Гейзер крови в одно мгновение залил начавшие желтеть обвислые листья, а сзади снова послышалось: «Ганс?» — но уже ближе и отчетливее.
Медлить было нельзя. Я выдернул нож из обершутцевой груди и встал на ноги. Через секунду мы увидели друг друга — крупный унтер и я.
— За мальчика, сука!.. — прошептал я и одним движением рассек острым как бритва ножом горло с дрожащим кадыком.
Унтер качнулся, изумленно посмотрел на меня, приложил руку к шее… и только потом из огромной раны полилась кровь. Я хирург… Рассечь сонную артерию мне ничего не стоит. Так же, как сшить ее.
Я выдернул из кобуры унтера «парабеллум», Мазурин опустошил карман обершутце. Я увидел трофейный, а теперь возвратившийся «ТТ».
— Через поле, Касардин, быстрее!
Эта фраза была лишней.
Я знал, что нужно через поле.
* * *
Треск кукурузных стеблей заглушал все звуки. Мы бежали с Мазуриным, превозмогая боль. Чтобы жить, нужно было бежать. Чтобы бежать, нужны были силы. Силы покинули нас давно, но жажда жизни, казалось, компенсировала эту недостачу. Как врач, я знал, что марш-бросок не может продолжаться долго. Очень скоро нас накроет пустотой, и тогда мы просто сляжем.
— Капи…тан… Переходим… на шаг…
Я даже не узнал свой голос. Это кто-то свистел рядом с моим ухом — слабый и безвольный.
Трусца привела к тому, что мы стали передвигаться зигзагами. Мазурин выплеснул остатки сил на немца, и, оглянувшись, я увидел, как он, уже не попадая в символически расчищенное мной пространство — раздвинутые в стороны стебли, уходит то вправо, то влево, втрое усложняя свой путь.
Прихватив за руку, я уже шагом повел его за собой. Голова его была опущена, «ТТ» болтался в опущенной руке, и я удивлялся, где он находит силы его не бросить.
— Чертово колесо, капитан…
— Что? — буркнул он, не поднимая головы.
— Чертово колесо… В условиях плохой видимости и когда нет визуальных ориентиров, человек идет по кругу. Он уходит влево…
— Ерунду говоришь…
Опять на «ты». Оставляет, оставляет мужество моего подельника…
— Правой ногой человек делает шаг больший, чем левой. Мы прошли около километра… И я не удивлюсь, если скоро мы выйдем к водокачке.
Как писал в конце каждой своей теоремы Евклид — «что и требовалось доказать».
— Касардин, перестаньте меня нервировать. Скоро мы выйдем в лес!.. Я видел с башни рощу, метров через пятьсот мы в нее упремся…
Подняв руку с пистолетом к лицу, он вытер пот.
Другое дело.
А теперь нужно чуть-чуть пробежаться, товарищ чекист…
Появившиеся поверх кукурузы верхушки деревьев показались мне оазисом в пустыне. Но высота стеблей была такова, что уже через несколько секунд после того, как я увидел березы, мы вырвались из кукурузного плена.
Мазурин зацепился ногой за стебель и чуть не упал. Его несло по инерции вперед, и стрелял он, наклоняясь вперед и мчась вперед…
Вскинув руку, я расстрелял весь запас патронов в магазине.
— Откуда они взялись?!
Двое немцев лежали у первых же берез. Они даже не успели найти руками оружие. Получив три пули в упор, один из них, светловолосый мальчуган, упал спиной на березу, да так и сполз, пачкая бересту красным. Можно сказать, погиб он при исполнении воинского долга — сжимая в руках катушку с кабелем. Второй, грузный ефрейтор, никак не хотел умирать. Ему казалось это глупостью. Изрешеченный пулями, он полз в рощу, волоча за собой простреленную в колене ногу. Я не понимаю, отчего он не впал в болевой шок — с ранением колена меньше всего хочется куда-то ползти. Хотя не мы ли с Мазуриным только что пробежали кросс, голодая перед этим пять суток кряду?
— Я всего лишь телефонист… Взвод связи пехотного полка… — гитлеровец бормотал этот бред, предполагая, что это изменит дело, и полз в рощу…
Мазурин доковылял до светловолосого и, кувыркая его тело, снимал с него винтовку и ремень.
Я шел на немца. Вспомнив, что «парабеллум» пуст, отбросил его в сторону и, наклонившись, вытянул из обмоток нож.
— Я выполнял приказ… за всю войну — ни одного выстрела, клянусь Господом!..
— Нам нужно торопиться, доктор, — напомнил Мазурин. Он шуршал какой-то фольгой, рвал какую-то материю, звенел металлом. Если все звуки эти не упорядочивать, а смешать, то в этом шуме можно безошибочно угадать обыск.
— Где еще поблизости находятся немецкие солдаты? — спросил я.
— Вы меня убьете?
— Да.
— Боже правый!.. Я не сделал ничего плохого!.. Меня призвали на войну, но я против нее!.. Я выращивал картофель и жал лен!..
Невероятно, как мил становится солдат вермахта, когда у него прострелено колено.
Добравшись до него, я придавил ефрейтора коленом.
— Где поблизости немецкие солдаты?
— Вы убьете меня?
— Да.
— Я вам скажу, но только оставьте мне жизнь!.. Вон там, — он выбросил вправо руку, — в пятистах метрах, двое из взвода, и там, — он убрал окровавленную руку и махнул влево, — еще двое…
Пока я, как дура сова, смотрел без какой бы то ни было необходимости влево, правой рукой он с лязгом выхватил нож.
Мой вошел ему под кадык, как в масло. Чтобы не стать жертвой агонии, я прижал его руку с ножом другим коленом.
— Не хотел бы я оказаться на вашем операционном столе, Касардин.
Поднявшись, я забрал нож из зашедшейся в треморе ладони немца и спрятал в обмотки. Нож обершутце СС остался в ефрейторе-связисте. Потянуло чем-то вкусным, и я повернул голову. Рядом со мной с винтовкой на плече стоял Мазурин и ел шоколад. Он протягивал мне непочатую плитку.
Мои руки дрожали, когда я ее разворачивал. Чувство голода и полный рот слюны торопили меня, я видел перед собой только этот шоколад…
