Колян, поздоровавшись, идет обратно к своим.
А я смотрю на время и думаю, что машина с Таткой уже доехала до больницы. И мне надо туда.
А потому мы собираемся и валим.
Витя всю дорогу пространно рассуждает про то, как меняются времена, и что те, кто раньше был уважаем среди людей, превращается в крыс.
Я так понимаю, что этот Сазон, который утащил Эльку, был в авторитете. И серьезном. До недавнего времени. Витя особо не делится, чего там этот Сазон натворил, а я не лезу. Мне эти знания нахрен не нужны.
Из слов Три звезды понятно только, что не быть больше Сазону в авторитете. Зашкварился. И даже не тем, что ему баба глотку порвала. Там что-то другое, посерьезней.
Но мне, в этот момент, если честно, на Сазона и его положение глубоко похрен.
Главное, чтоб получили по-полной все эти твари, а, особенно, тот, что мою девочку ударил.
Ну, за этим я прослежу. И дядя Паша поможет. Буду ему должен. Ради такого — нихера не жаль.
Тут звонит телефон, дядя Паша, как чует, что про него думаю.
— Ну что, Сережа, все обошлось, как я понимаю? — басит он в трубку.
— Да, спасибо, дядь Паш.
— Ну тогда возвращайтесь обратно. Мы там не договорили.
— Дядь Паш… Я к Татке еду.
— Да ты Витю верни и езжай, куда хочешь.
Я угукаю и отключаюсь.
Не, правильно сделал, что собрал их. Какие-то дела решили мутить серьезные дядьки. И хорошо, что я на их стороне. Как-то спокойней, вот честно.
Клуб по пути в больницу, а потому я заезжаю с Витей сначала туда, чтоб проверить, все ли нормально, и всего ли хватает моим гостям. Судя по довольным рожам и бабскому визгу в парной, всем всего хватает.
Ну и отлично.
Переживаю наставления и похлопывания по плечу, отдаю распоряжения заму, чтоб сам следил по ситуации. И чтоб у дядек все, что надо, было.
И сваливаю, наконец-то, в больницу к Татке.
В приемном — толпа. Особо выделяются близнецы и, что прямо сюрприз, их отец. Зверева я знаю лично, здороваюсь за руку.
Тот, как всегда, невозмутим. И только напряженные взгляды, которые он на близнецов бросает, выдают его состояние. Похоже, Зверятам предстоит разбор полетов. Но мне на это тоже плевать.
Главное, чтоб не передумали после всего произошедшего СТОшки мои покупать. Хотя, зная их упертый нрав — не передумают.
Татка моя как раз на приеме, и я туда вламываюсь бесцеремонно.
— Выйдите за дверь, — цепляется ко мне медсестра.
— Не выйду, я — ее родственник.
Татка сидит на кушетке, бледная и несчастная. Глазки на мокром месте, губа уже обработана, синяк, судя по всему, тоже чем-то намазали, он не особо виден.
На меня смотрит растерянно и с ожиданием.
Чего ты ждешь, малыш?
Сейчас домой поедем, буду тебя всю ночь греть, обнимать и утешать.
И никуда больше не отпущу.
Вот, как хочешь, говори, что хочешь, делай.
Я за эти несколько часов пережил такое, что, если б инфаркт заработал, не удивился бы. Тем более, что, как говорят, инфаркты сейчас ранние, а у меня сплошные нервы последнее время.
Не добавляй мне, малыш, ладно?
Время для нас двоих.
Если у женщины болит губа, то это не повод ее не целовать.
К тому же есть такие приятные места, в которые поцелуешь — и по телу приятная дрожь.
И у нее и у тебя.
Нежная кожа чуть ниже ушка, шея, ниже, туда, где начинается плечико, затылок, там можно прикусить. Обычно к этому времени женщина уже дрожит сильнее. И, очень часто, стонет и раздвигает ноги. Сама.
А если у тебя есть еще такой девайс, как борода, то ощущения становятся острее. Это и щекотно и возбуждающе.
Я говорил, что мое самое любимое время дня — это, когда я смотрю на сонную Татку?
Так вот, еще более любимое, это когда есть возможность не только смотреть, но и трогать, целовать, дразнить.
Вчера мы вырубились на диване.
Не дошли до комнаты.
Татка была все еще не в себе после произошедшего, я, честно говоря, тоже, потому мы заказали еды и сели смотреть «Теорию большого взрыва».
Да, в пять утра.
Да, у меня вот-вот должен был начаться новый, мать его, рабочий день.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Да, надо было выяснить еще кучу моментов, например, как отдохнули дядьки в моем спортклубе, как себя чувствует бедовая Элька и смелый, хоть и хлипкий Юрик.
Но в тот момент мне не хотелось никуда двигаться, ничего выяснять. Хотелось быть рядом с Таткой. И не разговаривать. А просто обнять ее, ощутить ее тепло, ее запах. Просто осознать, что все прошло, что она со мной, в безопасности.
И потому я на заказал пиццу, сгреб сестренку под бок и положил на весь окружающий мир болт.
Мы ели жирные «Четыре сыра», смеялись над Шелдоном, обнимались и ни о чем не говорили. Я не спрашивал, какого хера она делала на гонке с непонятным Юриком, и что вообще значат ее сообщения Эльке. Она не огрызалась и не отстаивала свою, совершенно неприемлемую для меня, точку зрения. И это был, наверно, самый крутой откат от ситуации, какой вообще возможен.
Мы уснули в обнимку на широком диване, и последнее, на что у меня хватило сил, это накинуть на нас плед.
И теперь я смотрю на спящее чудо в моих руках и ловлю себя на том, что хочется остановить мгновение.
Вот это вот незамутненное, искреннее счастье. Одномоментное. Сиюсекундное.
И в то же время невозможно смотреть на нее и не трогать, не целовать.
Татка сонно причмокивает губами, совсем по-детски, а я нагибаюсь и дышу, как зверь, дышу своей самкой, ее чистым, немного пряным запахом. И от этого руки сжимаются крепче, губы сами собой, непроизвольно проходятся по гладкой коже плеча, видной в широком вороте футболки.
Она морщится, хмурит бровки, вздыхает, непроизвольно выгибаясь и подставляя мне тонкую шейку. И я пользуюсь, счастливый, как дурак, этим ее подарком.
Укладываю на животик, аккуратно стаскиваю футболку, веду пальцами по узкой спине, просчитываю ровную дорожку позвонков, целую каждый. Нежно, аккуратно, постоянно сдерживаясь, потому что моему зверю внутреннему хочется по-другому совсем, так, как он привык, хочется.
А этого пока что не надо. Надо мягко. Чтоб не проснулась. Чтоб я ей во сне эротическом привиделся. Так хочется почему-то.
Ямочки над ягодицами, пиздец, как заводит, домашние шортики с бельем — легко вниз, снять, чуть-чуть раздвинуть ножки. Выдохнуть, сдерживаясь. Потому что нереальная красота, невозможная. Ей идут ее рисунки на коже, ей идет короткая стрижка, ей все идет. Татка спит, посапывает тихонько, и не чувствует, как я смотрю на нее, не ощущает мой тяжелый, звериный взгляд. И это, наверно, хорошо.
Надо быть нежным, да, Боец? Ты уж постарайся.
Мой поцелуй по спинке вниз, к ягодицам, щекочущие ощущения от бороды, заставляют Татку немного выгнуться и вдохнуть глубже.
Трогаю ее пальцами, глажу от попки вниз, завожу ладонь к лобку, накрываю. Голенькая и горячая. Мокрая уже. Спит ведь, в самом деле спит, а на ласки мои реагирует. Идеальная.
Два пальца в нее — аккуратно, тихо-тихо-тихо… Сдавленный стон, дыхание все тяжелее… Она проснется сейчас. А я не могу больше терпеть. Поглаживаю ее изнутри, сходя с ума от тесноты, от влажности. Подается назад, чуть выгибает спинку, позвонки острыми вешинками… Красиво!
Снимаю футболку, спускаю спортивки, ложусь на нее сверху, накрывая полностью собой, отвожу стройную ножку в сторону — и мягко, медленно — в нежную влажную мякоть.
Даааа…
Татка в этот момент сжимает кулачки, поворачивает голову, просыпаясь, но я перехватываю, накрываю ее запястья своей ладонью, утыкаюсь губами в висок, шепчу, слыша, насколько сбито, насколько горячо мое дыхание:
— Малыш, малыш, малыш… Тихо, это я, малыш, давай, прогни спинку, вот так, вот так, да, да…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
И она, все еще сонно и немного возмущенно выдыхая, подчиняется. Прогибает спину, так, как требуется, чтоб я вошел полностью, до упора, раскрывает ротик в громком стоне, когда я заполняю ее до конца. Ахает, когда выхожу и опять стонет, когда врываюсь обратно.
