Эта музыка в ее исполнении еще больше меня заводит, заставляет терять голову, и я уже не сдерживаю себя, беру ее так сильно, так быстро, как мне хочется. Она только стонет, выворачивает шею, тянется ко мне израненными губами, но я краем сознания помню, что ей может быть больно, и потому целую в висок, наваливаюсь сильнее и двигаюсь, то мощно и жестко, то неторопливо и плавно, меняя темп так, как хочется нам обоим.
Так, как нам будет лучше всего.
Мне хочется не просто ее брать, мне хочется заполнить ее собой, до краев, до самой маленькой клеточки, так, чтоб она знала, что — моя, что никак по-другому, и чтоб мне не пришлось больше никогда возвращаться к этому вопросу.
Я отпускаю ее ладони, перехватываю поперек груди одной рукой, вжимая в себя, обнимаю так сильно, что она даже двинуться не может. И вот такое подчинённое положение ее мне нравится. Это кажется единственно правильным.
— Сережа, Сережа… — тихо стонет она, царапая меня за предплечье, — я сейчас, сейчас…
Я убыстряюсь, чтоб дать ей то, чего она просит, а потом мягко провожу ее через долгий, сладкий оргазм, настолько заразительный, что кончаю сразу же, следом, сильно и оглушительно.
И потом с минуту настолько выбит из колеи, что наваливаюсь на свою малышку всем весом и соображаю, что что-то не то, когда она начинает пищать подо мной.
Тогда торопливо переворачиваюсь вместе с ней на спину, располагаю все еще подрагивающее от афтешоков кайфа тельце на груди и опять накрываю нас пледом. Татка тихо дышит, успокаиваясь, легко касается губами моей груди, вся мокрая, сладкая, горячая.
И я в кайфе. И да, вот этот момент тоже бы продлить. Остановить. Потому что большего кайфа я, наверно, не испытывал никогда.
Мы опять засыпаем и в следующий раз просыпаемся уже днем. Снова занимаемся сексом, неторопливым и долгим, едим, смотрим «Теорию», болтаем. Вообще ни о чем. Не касаясь острых тем. Это такое блаженное время безвременья, которое хочется длить и длить.
Я не думаю о бизнесе и отключенном нахер телефоне, который уже, наверно, сгорел к чертям от перенапряжения.
Татка не вспоминает о вчерашнем вечере, не требует связаться с Элькой и Юриком.
Это наше время, только для нас двоих.
И вспоминать я его буду потом, как нечто, настолько лучистое, настолько волшебное, что глазам будет больно. До слез.
Выяснение отношений.
Блистер с таблетками я замечаю случайно. Иду в душ, по пути цепляю Таткину сумочку, она падает, я начинаю, матерясь, собирать по коридору бабские прибамбасы.
Название таблеток не особо знакомо, но расфасовка по дням, прямо на самой упаковке, не дает особо полета фантазии. Противозачаточные.
Моя маленькая девушка пьет противозачаточные. В то время, как я хочу ребенка.
Пиздец, открытие.
Сжимаю таблетки в кулаке, выдыхаю, успокаивая мгновенно поднявшуюся муть. Мы эти вопросы с Таткой не обсуждали. Мы вообще с ней нихера не обсуждали, так что нечего беситься, Боец!
Сначала надо все выяснить.
И наставить на путь истинный.
Татка в кухонной зоне жарит бекон, поет, пританцовывает.
Я на минуту залипаю на тонких голых ногах и обнаженном остром плечике в вырезе футболки, борюсь с мгновенно возникшей фантазией подхватить ее, посадить на стол и поиметь прямо тут, не отходя от жарки бекона.
Нереальное что-то, учитывая, сколько раз я ее уже трахал за последние полсуток. И все равно хочется.
Очень.
Но сначала дело.
— Тат, а что это?
Я решаю не ходить вокруг да около. Смысла в этом нет. Показываю упаковку таблеток.
Она смотрит на блистер, переводит взгляд на меня, хмурится с недоумением:
— Противозачаточные.
— И давно пьешь?
— Ну… С самого первого раза, как ты… Как мы…
Она очаровательно краснеет, замолкает, потом отвлекается на переворачивание бекона.
— А зачем?
Я терплю.
Сдерживаюсь изо всех сил. Голос ровный. Ровный, я сказал, Боец!
Она опять пожимает плечами, словно не видит в этом ничего такого особенного.
— Ну… Я просто пошла к гинекологу, она посмотрела, спросила, чем предохраняюсь, я сказала, что презервативами, ну она и предложила… Говорит, если партнер постоянный, то зачем презервативы… Я сдала анализы, чтоб противопоказаний не было, и она выписала… А что такое?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Она рассказывает это все спокойным голосом, явно не замечая моего кипения. Выкладывает бекон на тарелки, разбивает яйца на сковороду, посматривает на турку с кофе. Короче говоря, совершенно не парится.
А я парюсь.
Бешусь.
Завожусь.
— Тата, а ты мне почему не сказала?
Опять тихо. Опять спокойно.
Боец, спокойно.
— А мы с тобой вообще разговариваем нормально?
Она наконец-то откладывает лопаточку, выключает кофе и яичницу, смотрит мне в глаза. В упор. И в этот момент я осознаю, что она все это время тоже нифига не спокойна! Что она — напряжена нереально, пиздец как!
И что я — мудак, раз этого не увидел!
— Тат… — я решаю сбавить градус, уже чуя скандал. А мне не хочется скандала. Мне хочется выяснить ситуацию, решить ее в свою пользу, само собой. Ну и секса, естественно. Этого мне всегда в ее присутствии хочется. — Давай поговорим.
— Давай.
Она покладисто кивает и садится за стол.
А я смолчу. Потому что как-то речь не заготовил нихера, а экспромтом, боюсь, налажаю.
Но надо. Деваться некуда.
— Тат, я тебя люблю.
Она еле заметно дергается от моих слов, и я с досадой думаю, что неправильно сказал. Не тот момент. Девчонки, особенно такие маленькие, да и те, что постарше, любят антураж. И почему-то очень много внимания уделяют таким вот словам. Я и сам их никогда не произносил. До нее.
А тут…
Настолько естественно все вырвалось, что даже мысли не закралось промолчать. И нет. Это не аргумент в споре. Просто констатация факта.
Но надо было все же как-то по-другому… Констатировать.
Но ладно, Боец, смиримся с тем, что тупой неромантичный козел, и поедем дальше.
— Понимаешь, для меня не нужны разговоры. Мне все понятно. Сразу. Я думал, и тебе тоже.
— А что мне должно быть понятно?
Она смотрит остро. Серьезно. И я соображаю, наконец, насколько все это важно. И насколько мне сейчас надо повести себя правильно. Не налажать. Давай, Боец, соберись уже!
— Тебе должно быть понятно, что ты — мне очень важна. Что ты — именно та женщина, которую я люблю. С которой я хочу провести жизнь. Завести детей.
По мере того, как я говорю, ее глаза становятся все шире и шире. Татка удивлена. А я удивлен тем, что она удивлена.
Это что вообще происходит? Это что значит? Она думала, что мы так, спим вместе? И все? Может, она именно так ко мне и относится? Эта мысль моментально выбивает из колеи. Понимать, что человек, самый важный, самый главный человек в твоей жизни относится к тебе, как к развлечению… Это оглушающе херовое открытие. Оглушающе. Херовое.
— Но… Серый… Какие дети? Ты чего? — она шепчет еле слышно, смотрит как-то жалобно даже, — мне девятнадцать. Я учиться хочу. И петь. Я хочу петь. А детей — потом, лет через пять…
Я смотрю на нее.
Моя девочка. Красивая до боли. До ужаса. Моего постоянного ужаса.
— Ты меня не любишь? Не хочешь жить со мной?
Я нахожу в себе силы задать эти вопросы прямо. Потому что их только так и надо задавать. Прямо.
— Люблю. Очень люблю! Но… Серый…
А вот здесь я больше не выдерживаю.
Смотреть на нее становится все больнее.
Я встаю, молча иду в комнату. Надо одеться. Надо, наверно, позвонить в клуб, он там не сгорел еще к херам? Это было бы неплохо.
И все жду, что она меня остановит.
Напрыгнет сзади на шею, засмеется, скажет, что пошутила, что это все ерунда, и конечно, всего она со мной хочет! И семью, и детей, и наше общее будущее. И меня в своей жизни.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
А я поверю. Знаю, что поверю. Сразу же.
Но Татка не двигается с места.
Я захожу в ванную, смотрю в зеркало на всклокоченного бородатого мужика с воспаленными красными глазами.
