А когда он все же вырвался из своего капиталистического угара, предложил мне скрасить досуг посещением тупейшей штатовской кинокомедии «Полицейская академия».
Я был крупно разочарован. И больше Диме не звонил.
Позвонил только после обвала 1991-го, когда цены выросли сразу чуть ли не в сто раз. Обратился за помощью — Дима, кажется, разворачивал какое-то издательское дело. И, не моргнув глазом, предложил мне место корректора с окладом в полтора кило колбасы…
Была у Димки Подобедова одна глобальная идея: прежде чем садиться писать что-то существенное (ну, типа «Войны и мира»), надо сначала заиметь место, где это было бы комфортно писать (ну, грубо говоря, Ясную Поляну). То есть он выводил некую логическую зависимость качества произведений, скажем, Толстого Льва от наличия у Льва Ясной Поляны.
Ясный перец, у нас у всех Ясной Поляны не было.
— Так заработайте! — невозмутимо вещал Подобедов.
И принялся активно воплощать эту установку в жизнь.
Потом увлекся… очевидно, срубил кучу бабок… стал устраивать международные конкурсы бальных танцев…
И когда я ему в очередной раз позвонил, его мама ответила мне, что Дима здесь больше не живет.
— А где же он… живет? — растерянно спросил я, предполагая в том числе и самое худшее.
— В Америке, — спокойно ответила Димина мама, сказала как нечто само собой разумеющееся.
Разумеется, где Диме еще жить?
Итак, судя по всему, Ясную Поляну Подобедов-таки заимел.
Однако что-то не слыхать из этой Поляны восторженных реляций о произведении на свет заявленных шедевров. Я уж не говорю о «Войне и мире». Оттуда (из Подобедовской Поляны) вообще ничего не слыхать.
Возможно, Димка в своей модели чего-то все-таки… не рассчитал?
Татьяна Кайсарова
Речь, слова… и слова прощанья
Как же катастрофически не хватает слов и как узки смысловые границы самого слова!
Недавно после прочтения одного из стихотворений замечательного современного русского поэта Андрея Ширяева, жившего в Эквадоре, вот этого стихотворения:
Тугой, прозрачный звук ладонью зажимая,приходит по ночам, касается меня пока ещё моя.Пока ещё живая в холодных языках вчерашнего огня.И думает о том, что нас не будет в мире,что мир не в нас, что нет ни мира, ни войны,и прячется лицом в распахнутом мундире,и позволяет мне не спать и видеть сны.Но в поисках любви и сна иного свойства,я падаю ничком, как спившийся монах,в кровоточащий дым ночного беспокойства,в гаданье на чужих, обманных именах.Повиснув на цепях юродства и блаженства,ищу другую речь и вижу вдалеке,как мечутся слова в пределах совершенстваи говорят со мной на странном языке.
…я написала ему в личной переписке: «Андрей, мне кажется, что ты уехал так далеко для того, чтобы искать и создавать иную, не избитую, речь, которую возможно обрести, не соприкасаясь слишком близко с современной, часто примитивной, поэзией и, порождающим ее существованием?»
Он ответил мне: «Танюш, слова, сами по себе, несовершенны, пока на них говорят люди. И слишком мало каждое из слов в себя вмещает. У любого языка есть установленные им же пределы совершенства, максимум возможного. И когда понимаешь, что выйти за эти пределы не помогают никакие ухищрения — просто потому, что слова содержат меньше смыслов, чем тебе необходимо — становится тоскливо и почти физически больно. И хочется всё бросить. Было бы возможно строить стихи из молчания, я бы попробовал. У молчания неизмеримо больше значений».
Позднее, в теме наших рассуждений, я написала три стихотворения, которыми поделилась с Андреем:
Не видеть и не знать! Нырнув, коснуться дна,Укутать ум в туман — там только чаек крик…О, тёмная вода! Ты слышишь — я больна:Колеблется любовь и скуден мой язык.
А та, другая речь, которой удержатьМогла бы эту ночь и поцелуй мгновенный,Уже давно вольна сметать и возрождатьНосителей её в иных мирах вселенной.
Поговори со мной на странном языке.Не можешь, милый? Ну, тогда послушай:Любовь и наша речь, на тонком волоске,Колеблются в ночи, разъединяя души.
А чуть позже это:
Этот тающий звук, ели слышный земной колокольчик…Этот праведный ливень, каскадом летящий во мгле…Этот лес, что когда-то был листвен и ствольчат,Так прозрачен и тих, как единственный лес на земле.
Помолчу. Не умею читать по губам у пространства,Не могу рассказать, что успела увидеть во сне…Бьются мысли в слова тяжело безнадежно, напрасноИ трепещет душа, словно в синем бенгальском огне.
Этих птиц голоса… Жаль, что птичий язык не изучен.Может, это они, так истошно, кричат нам о том,Что убоги слова, как терновника серые сучья…И теряются мысли в непознанном поле земном.
И еще:
Белее белого, при спуске вниз,Твоё великолепное молчанье,В полёте мимо синих медуниц,Вдоль белой ночи сонного сиянья.
Ты начинаешься от берегов,От хищного, но меткого прицелаПо тайникам языческих богов,Озёрного лоснящегося тела,
От музыки, качающей волну,Там, у белесой кромки мирозданья…Коснись земли и слушай тишину,Её любви безмолвное дыханье.
Андрею понравилось. Я была рада этому. Это было еще совсем недавно, в начале октября прошлого года…
А 18 октября стало известно о том, что Андрей Ширяев ушел из жизни, ему не было и сорока восьми лет. Выдающийся русский поэт покончил жизнь самоубийством.
Вот его последняя запись на Фейсбуке:
«Мне пора.
Последняя книга дописана, верстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил — это было самое прекрасное в жизни.
Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть — личный выбор каждого.
Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днем. Грядущее растительное существование — оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора.
(улыбается) Заодно проверю, что там, по другую сторону пепла. Может и увидимся».
О чем я думаю? Конечно же об Андрее…
Скорблю неимоверно. Его стихи во мне, со мной и навсегда. Плачу.
В память об Андрее хочу привести одно из любимых мной его стихотворений, завораживающее словом, слогом и смыслом, а также свое посвящение ПОЭТУ.
Андрей Ширяев
Старик
Ночная сельва дышит торжествомголодной и вибрирующей плоти.В бамбуковом, изрубленном, кривомпроёме неба корчится в полётенагая тень — и падает к земле;котёл парит в потоках над углями,и, отразив изогнутое пламя,куски лиан, кипящие в котле,подрагивают тусклыми телами.Старик рисует знаки. Белый дымтугих косиц вонзается в пространствоветвей и гнёзд, сливается с витымтяжёлым ритмом птичьего шаманства;взлетают лапы. По вискам моимкогтистая стекает диадема.Из гнили амазонского эдемарастут стихи, проламывая грудь,и каждое движение тотемасопровождает медленная ртуть —так серебром облитые моллюскимогли бы липнуть к жестам точных рук.Он требует читать ему по-русски,и застывает, вслушиваясь в звукчужого сна. Кричит, ломает круги, отыскав меня в словесной чаще,даёт в щербатой деревянной чашеотвар: бери и пей, слепой стрелок,щенок, поэт, сновидец, самозванец!В момент, когда я делаю глоток,он начинает танец.Такой восторг в прищуренных глазах,что кажется — коралловые змеивот-вот проснутся в призрачных лесахего зрачков, и вздрогнут орхидеи,и будут пить белёсыми корнямигустую кровь пылающих зарниц…Взмывает хор. Земля рождает птици стонут джунгли в оркестровой яме.Прости меня. Я слаб. Я не готов.Мне страшно.…Но старик приходит снова,садится рядом, требует стихов —доверчиво, смешно и бестолково.И я читаю до рожденья дня.А он, похоже, путает меняс другим, кто был намного раньше слова.
Посвящение А. Ширяеву
