На большой перемене он при всякой возможности шел в церковь помогать на панихиде, — лишь бы увильнуть от школьной столовой. Все равно он теперь не обедал. А если приходилось, потом вызывал у себя рвоту. Хотел себе литые мускулы, без грамма жира, как у коллекционных фигурок супергероев.
В узком пространстве церкви с высокими сводами из темноты выступал только освещенный алтарь, особенно ковчег со Святыми Дарами. Коннеллу нравилось рассматривать лица прихожан. Он был самым лучшим служкой — приходил всегда первым, а службу знал не хуже священника. Он не переминался с ноги на ногу, как другие мальчики. Стоял истуканом, держа в руках тяжелую книгу. Судорогу в сведенных от усталости руках и ногах он посвящал Господу как некую жертву.
Физкультуру он ненавидел, хотя был довольно спортивным и в дни соревнований в кои-то веки мог пригодиться команде. Главный кошмар — необходимость переодеваться к уроку. Какой-то неведомый садист решил, что ученики должны надевать физкультурную форму под школьную одежду, и таким образом начало урока превращалось в своеобразную пародию на стриптиз. Они раздевались прямо в зале, при всех, — мальчики у одной стенки, девочки у другой. Коннелл старался даже не смотреть в сторону девочек, а то, если другие мальчишки заметят, умрешь от позора. Вниз или по сторонам глядеть тоже нельзя — назовут голубым. Поэтому он смотрел в потолок — почти такой же высокий, как в церкви, — и на окна под самым потолком, на уровне земли. Их держали всегда открытыми, из-за чего внешний мир там, снаружи, казался мучительно близким.
Пару минут все беспорядочно толклись на месте, пока не раздастся свисток мистера Котсуолда. Коннелл старался держаться в стороне с того самого дня, как Пит и Хуан подняли его к баскетбольному кольцу, сделав подножку из сцепленных рук. Другие мальчишки постоянно так делали — с помощью приятелей цеплялись к кольцу, потом им передавали мяч, и они его бросали в кольцо. Было очень весело. Когда Пит с Хуаном предложили ему попробовать, Коннелл ничего плохого не заподозрил. И вдруг, вместо того чтобы передать мяч, Шейн сдернул с него физкультурные шорты вместе с трусами. Коннеллу до сих пор было не по себе оттого, что он рассказал родителям всю историю, как будто она случилась с кем-то другим. И он не понимал, почему сразу не выпустил кольцо и не спрыгнул.
Близился конец последнего урока. Страшно хотелось вскочить из-за парты, как только прозвенит звонок, но Коннелл знал, что этого делать нельзя. На прошлой неделе он первым сорвался с места и весь класс покатился со смеху.
Миссис Баларесо велела всем встать, затем кивнула Джону Ыну, чтобы выводил класс в коридор колонной по одному. Коннелл стоял первым во втором ряду. Пристроившись за Кристиной Эрнандес, он влился в бурное море школьников, устремляющихся к лестнице. Счастье, что миссис Баларесо посадила его за первую парту. Так хоть есть малюсенький шанс удрать. Пересадили его какое-то время назад — учительница велела поменяться местами с Кевином. Не требовалось объяснять почему — все знали, что на задней парте его медленно убивают.
Он сбежал по лестнице и выскочил на улицу, ни с кем не заговаривая по дороге. За воротами наконец вздохнул свободней, распустил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу. Полностью расслабиться все равно не мог: до дому оставалось еще два квартала. Чем дальше от школы, тем безопасней, словно медленно разжимается стиснутый кулак.
Вначале — широкая улица, идущая вдоль здания школы. Пройти совсем чуть-чуть — и поворот на Восемьдесят третью. Казалось бы, там совсем безопасно — автомобили, прохожие, церковь на углу... А на самом деле этот участок — хуже всего. Так, вот дом священника. Каким-то чудом эти типы добрались туда раньше. Телепортировались, что ли? Сидят себе на ступеньках и решают его судьбу. Томми, Густаво, Кевин, Дэнни, Карлос, Шейн, Пит. Дэнни живет с ним в одном квартале. Это что-нибудь да значит... По крайней мере, после уроков. В школе-то Дэнни такой же, как все. Когда над Коннеллом издеваются, смеется даже громче других. Правда, ни разу Коннелла не ударил. Пихал, случалось, но в драку не лез.
Приближаясь к церкви, Коннелл судорожно вспоминал прошедший школьный день. Что он сегодня сделал такого, к чему можно прицепиться? Разговаривал с девчонками? Вообще с кем-нибудь разговаривал? Может, кого-нибудь обидел тем, что не заговорил? Все возможно. Ему хотелось стать невидимкой. Если получится дойти до угла незамеченным и перебежать через дорогу, дальше за ним вряд ли увяжутся — но там улицы узкие и народу меньше. Он будет словно беглец в пустыне — пеший, за которым гонятся всадники.
На переходе он краем глаза увидел, что компания следует за ним. На противоположный тротуар они ступили одновременно. Его мгновенно окружили: фаланга, смыкающая ряды. Последовала небольшая заминка. В воздухе словно висел вопрос: все на одного? Коннеллу виделось в них что-то беззащитное, словно им вдруг открылась вся нелепость этого ритуального избиения. Может, сейчас Дэнни скажет: «Да ну его, парни, бросим это дело» — и вся компания разойдется по домам?
В последнее время, глядя на них, даже в такую минуту, он видел не грозных хулиганов, а растерянных, сбитых с толку детей, которые позже станут бестолковыми, потерявшими себя взрослыми. Они не знал, откуда эти мысли и почему он по вечерам, наматывая круги вокруг квартала, здоровается с прохожими и машет рукой старушкам на крылечках.
Краткий миг нерешительности миновал. Один парень сделал шаг вперед, словно его подтолкнули в спину. Сегодня это был Карлос Торрес — тихоня Карлос. Назначенная роль была ему не по плечу, поэтому он пыжился изо всех сил. Подойдя вплотную, он стал неловко тыкать в Коннелла кулаками. Коннелл уворачивался как мог. Рубашка у него задралась, пуговицы готовы были отлететь. А круг все сжимался. Ухо обжег удар. В голове зазвенело. И одна мысль — покрепче вцепиться в рюкзак, чтобы не вырвали. Еще один тычок пришелся по лицу. Мальчишки смотрели почти с уважением, как он принимает удары. Потом уважение сменила злость: почему он не защищается? Коннелл и сам не знал. Он крупнее их и сильнее. Может, дело в том, что иные из них носят в школу ножи? Коннелл видел, как они похвалялись друг перед другом. Ходили легенды, что один недавний выпускник — у него еще старший брат в молодежной банде «Короли латино» — принес револьвер. А хорошо бы у него был старший брат. Лучше — целая банда братьев, тогда он мог бы кому хочешь дать сдачи, а не ходить вечно битым. Впрочем, ответить ударом на удар мешал не страх, а нечто загадочное, необъяснимое.
Он прикрыл руками лицо, и тут ему саданули в бок, да так, что дух вышибло. Только бы не упасть... Если упадет, останется только обхватить себя руками и надеяться, что никто не пнет его в голову. Пока держишься на ногах, противники все-таки остаются в рамках. Коннелла шатало. Карлос что-то орал, с каждым успешным ударом обретая уверенность.
— Дерись давай!
Сквозь туман он посмотрел на остальных в надежде на помощь. Каждый раз, глядя на них вот так, он видел во взглядах сочувствие, но в то же время им было противно. Они принялись орать вместе с Карлосом:
— Дерись, maricоn![11]
Кто-то толкнул его на Карлоса.
— Эй, Карлос, ты это стерпишь?
Коннелл вскинул руки.
— Будешь драться? Будешь?
— Нет, — сказал Коннелл.
Чей-то кулак врезался ему под дых. Коннелл согнулся пополам. В животе все горело, но слезы не текли. Коннелл не сдерживал их. Он давно уже хотел заплакать — и не мог.
Карлос ухмылялся как ненормальный. На секунду у него стало такое лицо, словно он поделился с Коннеллом какой-то только им понятной шуткой. Словно они заодно.
— Дерись! Педрила! — завизжал он.
Коннелл увидел ненависть в его глазах, безуспешно попытался следить за руками. Удар обрушился с такой силой, что Коннелл услышал звук будто со стороны. Его противники даже немного растерялись. Тут вмешался какой-то прохожий, и вся орава кинулась врассыпную.
Открыв дверь своим ключом, Коннелл рухнул на диван. В себя пришел, только когда отец вернулся домой с работы. Коннелл услышал его шаги в кабинете — отец всегда оставлял там кейс. Вот сейчас перейдет в гостиную. Коннелл не хотел, чтобы отец застал его лежащим на диване. Увидит синяки, начнет расспрашивать... А больше всего не хотелось, чтобы отец застыл над ним столбом, дожидаясь, когда Коннелл освободит диван, чтобы лечь самому и отгородиться от всего мира наушниками.
Раньше Коннелл все отцу рассказывал — и ему сразу становилось легче. Он повисал на отце и целовал куда придется — в щеки, в шею. Сейчас неловко вспоминать. На самом деле не так уж давно это было.
Он встал и сказал, обращаясь к отцовской спине:
— Пойду пройдусь.
Отец, склонившись над письменным столом, только кивнул.
Коннелл двинулся по Северному бульвару в сторону Короны. В последнее время он стал уходить все дальше. Забредал в такие кварталы, где гулять небезопасно. Плевать. Он ходил по улицам часами, чувствуя, как с каждым шагом сгорает жир.
