Сразу приступить к трудовой деятельности не удается: не успеваю проехать и квартала, как стоящий у бровки тротуара инспектор повелительным движением направляет жезл прямо в мой лоб. Немедленно подчиняюсь и не нервничаю, потому что знаю: ничего не нарушил. Хотя как сказать, то, что мне кажется в порядке вещей, милиционеру может показаться нарушением правил дорожного движения. А так как он в одном лице совмещает в данном случае прокурора, адвоката и судью, то ясно, что водитель всегда не прав, даже если он прав. В самом деле, не скажет же инспектор, что остановил машину скуки ради или в лучшем случае — ошибся. Тем не менее, из автомобиля не выхожу, обычно инспекторов это бесит, и они забывают о своих обязанностях. А умело пользуюсь тем, что в отличие от многих автомобилистов знаю не только права, но и обязанности постовых.
Так мы в течение нескольких минут испытываем нервы друг друга, наконец, ему надоело ждать, пока я выйду из машины. Не привык, наверное. А то ведь как водится — небрежный жест и водитель вылетает из-за руля, будто его какая-то сила оттуда выталкивает, чуть ли не с поклоном бежит навстречу этому богу дороги, протягивая в сжатой руке удостоверение и техпаспорт, а тут такая непочтительность. С констатации этого факта он и начал беседу:
— А что это вы, гражданин, не выходите? — насупленно спрашивает инспектор, раскатывая фрикативное «г» хорошо устоявшимся командным голосом.
— А разве я должен выходить? — вежливо интересуюсь на всякий случай.
— Конешно! — удивляется моей тупости постовой. — Это только женщины могут сидеть, а мужчины обязаны выходить. Ваши документы.
Вот и все, что я хотел услышать, хоть это что-то новенькое. В прошлый раз его коллега утверждал, что выходят все, кроме инвалидов. А год назад формулировка работника ГАИ, остановившего меня глубокой ночью, скорее всего скуки ради, звучала так; в капстранах водители не выходят из машины навстречу инспектору, а в соцстранах — выходят. Не зря шоферы со стажем убеждали меня, что постовые сами с правилами не в ладах.
— Мне хотелось бы узнать, какое нарушение правил я допустил? — обращаюсь я к инспектору через окошко автомобиля.
Тот сперва опешил, потом немного подумал, а потом веско заявил:
— Машина у вас грязная.
— Посмотрите внимательно, — обращаю его внимание на проезжающий грузовик, грязный до такой степени, что моя машина рядом с ним может показаться только что сошедшей с конвейера, — почему вы не остановили этот КАМАЗ?
Подобная ссылка воспринимается любым должностным лицом, как личное оскорбление.
— Он, между прочим, работает, — достойно ответил инспектор, намекая на то, что перед ним бездельник. — Где ваши документы?
Хотелось ему ответить, что тоже работаю, да и со стороны, наверное, выглядел я, как начальник из молодых да ранних: строгая прическа, прекрасно сшитый костюм, со вкусом повязанный галстук, но не стал этого делать.
— Знаете что, не дам я вам документы. Спокойно, сначала выслушайте. Видите ли, если я и нарушил правила, то только один раз, а вы уже три, по крайней мере.
От такой наглости постовой теряет дар речи, но опомниться ему не даю.
— Прежде чем потребовать документы, вы обязаны поздороваться, представиться, объяснить причину задержки, а лишь затем требовать права. Желаю вам всего доброго и примите мои слова к сведению, чтобы не пришлось впоследствии жаловаться на вас товарищу Ставраки.
С этими словами медленно трогаю с места. С товарищем Ставраки, кстати, я не знаком, просто знаю, что он занимает должность начальника городской автоинспекции. Смотрю в зеркало: инспектор провожает меня взглядом и идет занимать свое место за светофором. Ничего, на ком-то другом отыграется. Да, как говорил один из авторов усопшего КВНа, это не беда, что в колхозе работать некому, зато есть кому охранять порядок.
Барановский встретил меня радостно: видимо, сорвал хороший куш и просто не в силах скрыть настроение.
— Можно подумать, что ты выиграл «Волгу» по лотерейному билету, — пытаюсь настроить на деловой лад Кима.
— Ее скорее в преферанс выиграешь, чем в лотерею, — открывает мне глаза на истину Барановский. — «Волга» — не «Волга», а пару стволов — тоже деньги.
— Я счастлив за тебя, но ты не забыл в радостях о нашем деле?
— Пока ничего. Я особенно не выспрашиваю, так вокруг да около, но мимо. А чего ты волнуешься, всплывает так всплывает.
Временная удача может ослепить человека. Даже такая крупная — двести рублей, с ума сойти! И тогда он непременно чувствует себя самым хитрым, умным и фарфоровым, но это еще ничего. Когда такой деловой начинает раздавать советы, его сразу нужно окунуть в реально существующую обстановку.
— А ты не допускаешь мысли, что у нас могут быть конкуренты? — с деланной злостью шиплю я на него. — Тогда прощай дело, а оно выгодное. Или бабки тебе уже лишними кажутся.
Сказано сильно. Лишним Барановскому может показаться, что угодно, но только не деньги. Помню, он дошел до того, что декларировал: с деньгами и в зоне хорошо, хотя в тюрьме не сидел и вряд ли мечтает там побывать.
— А что, еще кто-то ищет?
— Слушай, все хочу спросить: у тебя мозги есть?
— Спроси себя, — не обижается Барановский, — а за меня не переживай.
— Может, ты хочешь слететь? Давай тогда разбежимся. До следующего раза.
Так и разбежимся. Разойтись в разные стороны означает, что Ким должен вернуть мне деньги, а вот их, несмотря на сорванный куш, у него явно нет. Барановский давно уяснил нехитрую формулу: деньги рождают деньги, и старается от нее не отступать.
— Ну что ты волнуешься, — успокаивает меня Ким. — Все будет о‘кэй. Что ты меня не знаешь?
Знаю, Ким, знаю. И поэтому подставляю вместо себя на тот случай, если не установленное следствием лицо станет обижаться на того, кто захочет просто посмотреть на его сокровища. Подставляю на всякий случай, скорее по привычке, потому что я уже догадываюсь, где находятся похищенные туалетных дел мастером полотна, доски, миниатюры. И самое главное, понимаю, кому понадобился портрет работы Тропинина.
— Конечно, знаю, — важно произношу именно ту фразу, которую ожидает услышать Ким, и неожиданно для самого себя добавляю, — ну кто тебя не знает, такую светлую личность. Окончательно засветиться не боишься? На спекуляции всякой дрянью, помеченной твердыми государственными ценами, горело немало людей. Не пора бы остепениться? Антиквар хотя реже, но дает более солидный доход, а главное — безопасный, и спекулянтом никто не назовет.
— Ты, наверное, думаешь, что я очень стесняюсь этого? — спросил Барановский, вытирая замусоленным платком короткие толстые пальцы. — Вовсе нет. Потому что в основе каждого предприятия лежит извлечение прибыли. Если эту прибыль извлекает государство — это в порядке вещей, а если я — то уже спекуляция.
— Не пори чушь, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
— А я говорю, что думаю. Если закажешь в государственном магазине что-нибудь с доставкой на дом — ты платишь за услугу, кроме номинальной стоимости товара. А если эту услугу оказал тебе я, так это что, не то же самое? Я потратил время и доставил товар в лучшем виде. Кстати, если не приплатишь грузчикам, доставляющим мебель в твою квартиру, они ее так занесут, что ты и шкафы, и стены потом ремонтировать будешь. Или я не прав? Так что, если ты считаешь, что мне зазорно доставить для кого-то что-нибудь по мелочам, тогда, как говорится, на тебе дулю — купи себе трактор.
— Ты ее лучше колхозникам покажи, им трактор нужнее. И желательно, чтобы кукиш этот был в экспортном исполнении, тогда на их полях, соответственно, появится более надежная импортная техника…
— Которую они очень быстро доведут до состояния отечественной. Я и так колхозу больше чем надо помогаю: то еду сено косить, то помидоры собирать, то хранилище строить для подшефных.
— Но ведь за эту заботу они тебе платят сполна…
— Вернее, сполна плачу я им. На колхозном рынке, который правильнее было бы назвать «Приусадебным». И раз здесь все поголовно на мне зарабатывают, то и мне не грех обеспечить свою жизнь. Для меня слово спекуляция — не ругательное. Кстати, для многих других — также. Ведь говорят обо мне не как о спекулянте, а как о человеке, который многое может достать, обладающем деловыми связями. В конце концов моряков никто спекулянтами не называет, а за счет чего они так хорошо живут? За счет зарплаты сторублевой? Или за счет товаров, которые здесь перепродают? Вся жизнь любого человека — сплошные пять копеек.
— Ты так дешево ее ценишь?
— Нет, это просто формула жизни.
— Интересно, как ты ее вывел?
— Очень просто. Вот смотри, пачка «Опала», сейчас она стоит пятьдесят копеек и продается, где угодно. А несколько лет назад она стоила тридцать пять копеек. Но для того, чтобы ее купить, нужно было дать пять копеек сверху. Причем, не в установленном месте, а в любой торговой точке города, у первого попавшегося продавца, из-под полы, естественно. Так это сигареты, мелочь. Но в основе всех прочих человеческих взаимоотношений лежат все те же пять копеек.
