Но Винца уже повернулся к нему спиной, на которой виднелась заплата из самодельного сукна, зашагал мимо колокола, жандарма, вывел Гришу на мощенную булыжником площадь и показал на понурую лошаденку, привязанную к чахлой, ободранной акации:
- Вот наш рысак.
Лошаденка была запряжена в простую крестьянскую телегу, щедро накрытую сеном: видно было, что это и подстилка для седока и корм для коня в дальней дороге.
К разгоревшимся щекам Гриши прильнул по-вечернему свежий ветер, донес запах травы, молодых листьев тополя и еще чего-то неуловимого, но знакомого, родного...
Даже от телеги пахло хорошо - дегтем, сеном, конским потом.
- Ты теперь у Шадурских, что ли, работаешь, Винца? А как ты туда попал? - радуясь всему вокруг, спросил Гриша.
- Твой папаша за меня похлопотал. К себе взял. Я теперь... как это называется... помощник главного садовника, вот оно как.
Когда телега с грохотом пересекла мощенную булыжником площадь и железные шины заскрипели по мягкому грунту, Гриша опять спросил:
- Ну, так расскажи, зачем тебе такая борода, Винца? Ты с ней сразу старый какой стал!
Винца хитро поморгал, посмеялся себе под нос, не торопясь вытащил из кармана коротенькую трубку... Ну, это дело теперь надолго. Вот в черных руках Винцы появились два кремня, потом длинный трут...
- Винца! - строптиво воскликнул Гриша.
Винца молча начал высекать искру. Долго бил кремнем о кремень. Наконец сжалился:
- Ладно. Только сперва ты начинай. Покажи, какой ты теперь образованный, какие науки узнал. А тогда и я расскажу про себя. Непременно. И длинная дорога станет у нас короткой.
Он поймал высеченную искру на трут, принялся раздувать затлевший уголек. Теперь скоро можно будет и закурить...
Глядя, как искусно старый Винца управляется с кремнями и трутом - и все это для того, чтобы не потратить денег на спички, - Гриша думал: а что бы такое рассказать Винце про себя? Про учение? Винца, должно быть, и не знает, что такое четверки, пятерки... Если уж рассказывать про науку, так уж про самую лучшую!
Гриша и в самом деле почувствовал себя образованным. Он начал рассказывать Винце про космографию. Есть такая наука о звездах. Пока он толковал - путано и восторженно - о космографии. Винца все похмыкивал и наконец перебил:
- Ну про звезды - это ладно. А про землю там ничего не учат?
Гришу это не сбило, он с воодушевлением заговорил об Арямове, о самом ученом человеке в городе. Но вдруг увидел: рассказ у него получается неинтересный. По совести говоря, он об Арямове знал так же мало, как и о звездах.
Про что ж тогда рассказать Винце? Надо ж показать, насколько он стал за эту зиму образованней! Про арифметику сказать, про успехи в чистописании? Нет, эти науки для хорошего разговора не годились.
И он, отчаявшись, начал рассказывать про Тараса Бульбу.
Винца слушал внимательно, цокал языком, переспрашивал:
- Остап, значит, старший сын? Так, так.
Наконец Гриша уморился, охрип. Он откинулся на вязанку сена, что лежала у него за спиной, и потребовал:
- Теперь ты!
- Про бороду?
- Ну, хоть про бороду.
- Борода у меня в тюрьме выросла. Она меня спасла от каторги.
- Ты сидел в тюрьме?!
- Непременно.
- За что?
- Смотри, Грегор: я тебе говорю как Шумову. Как сыну Ивана Шумова. Как верному человеку.
- Я верный человек! - с жаром воскликнул Гриша.
- Всех, кто поднялся против баронов Тизенгаузенов, - всех бросили в тюрьму. Потом повели на суд. Там был... как это... главный свидетель Викентий, баронов холуй.
- Знаю я Викентия.
- Когда мужики палили усадьбу Тизентаузена, он сидел в хлеву у окошечка. И все видел. Всех запомнил! А про меня сказал: "Этого старика там не было". А я был там. Был, чтоб черт вобрал всех баронов! Только у меня тогда не выросла еще седая борода. А ты помнишь, какой я был без бороды, бритый, с баками? Ну, гусар, герой!
Гриша помнил Винцу с баками; на гусара он не походил, на героя еще меньше. Но он сказал:
- Помню.
- Так вот: не узнал меня холуй! А я мимо хлева, мимо Викентия протащил две вязки корья, - ты знаешь, как хорошо горит сосновая кора, сухая. Ну, загорелась, как в день "лиго"! Прямо праздник!
Винца помолчал и закончил:
- После праздника нас всех - в тюрьму.
- И ты не горевал, не жалел потом?
- Жалел. Поздно спалили бароново имение - вот об Этом и жалел. Надо было раньше.
Обычная шутливость вдруг оставила Винцу, он заговорил громко, сердито, мешая русскую речь с латышской. Но Гриша его понимал.
- Надо было браться за это, когда рабочие в городе поднялись. Не-ет, мы, видишь, всё думали... Всё раздумывали! Слушали: откуда гул идет?
- Значит, мужики виноваты?
- Виноватого найдут. Когда время наступит. Виноватый тот, из-за кого мы в темноте росли и жили... Железная дорога забастовала - тут бы и взяться нам за дело, землю делить: войск-то, чтоб нас карать, не на чем было подвезти. Нет, и тут мы всё прислушивались, куда дело повернет. Ну ничего ясно не понимали. Теперь-то поняли! Теперь уж мужик не тот. Бароны, правда, опять взяли власть над нами. Ну, не знаю, надолго ль. Не знаю!
Гриша, волнуясь, вставил:
- В городе тоже... у моего товарища, у лучшего друга моего, черносотенцы отца убили!
- Одна банда: черная сотня, бароны, богачи... Смотри, Грегор: вырастешь, всегда с народом будь!
- Буду!
Это вырвалось как клятва. И Гриша задохнулся от волнения.
Винца говорил:
- А что, нет в городе таких листов, где б все по правде объясняли народу? Попадали и нам раньше такие листы, а теперь не видать.
Гриша молчал, и Винца повторил:
- Слышь, не видал там этих листов? Ну, таких, какие, помнишь, в "Затишье" были наклеены на сарае, на колодце. Еще урядник тогда приезжал. Ну, что ж ты молчишь?.. Спать захотел, уморился?
Не до сна было Грише. "Буду! Всегда буду с народом!"
Он собрался с силами, чтобы не дрожал голос, и ответил:
- Нет, не видал.
- И в городе, значит, задавили! Задавили рабочий народ! Ну, погоди, придет время. Погоди!
- Винца, - спросил Гриша, - а не слыхал ты про Ивана-солдата? Где он теперь?
- Слыхал. Слыхал я про солдата: убежал из тюрьмы. А теперь, говорят, он далеко, а где непременно, про то не скажу, не знаю.
- А Комлев?
- А Комлев в Питере работает! - воскликнул Винда, будто удивляясь. Потом добавил: - Ну, этот не пропадет.
В усадьбу Шадурских приехали уже ночью. За темной листвой смутно белел дом с колоннами.
Но телега не поехала к дому, а свернула куда-то в сторону; влажные ветки не сильно ударили Гришу по лицу; обдали щеки росой; засветился впереди огонек, послышались голоса, и отцовы руки - Гриша узнал их и в темноте - схватили его.
Потом мать крепко прижала к себе стриженую Гришину голову, так крепко, что он чуть не задохнулся.
Его повели по дорожке, светлевшей среди деревьев, к огоньку, что теплился невдалеке.
Скрипнула дверь... и голос отца сказал:
- Ну, вот ты и дома.
Знакомый запах обдал Гришу: пахло березовым веником, сухим продымленным деревом и немножко копотью, выветренной гарью.
Вот так "палац"! Уцелевшая при перевозке лампа-молния - материнская забота - освещала черные бревенчатые стены.
Гриша пригляделся: да это баня!
От черных стен отделилась одетая в темное бабушка, ахнула:
- Да что ж это тебе лоб-то забрили? Ай в солдаты отдали?
Гриша провел себя по круглой голове, а к нему навстречу уже шел маленький Ефимка, кудрявый, большеглазый... на полдороге застеснялся, спрятался за бабушку.
Хорошо! Все-таки хорошо! Не надо Грише палацев!
26
Быстро пролетело лето. А как сперва тянулось медленно!
Отец с Винцей по целым дням были на работе; сад был запущен, на яблонях торчали сухие сучья, ограда обвалилась... Шадурские годами не жили в своем имении. Вот и в этом году, слышно, отдыхают лето на теплых водах, за границей.
Иван Шумов не позволял сыну помогать себе: одежду испортит.
Сад начинался широкими каменными воротами. На столбах у ворот лежали львы, видно очень старые: с их угрюмых морд облупилась известка и виден был красный мелкий кирпич.
Сад переходил в парк, яблони сменялись дубами, елями, березами; парк кончался густо заросшим оврагом, на дне которого звенел невидимый ручей.
В барский дом, в "палац", хоть там никто и не жил, Гришу не пускали.
И он шел - один - в парк, ложился на краю оврага, слушал звон ручья, пересвист иволги, деловитое туканье дятла. Трава в парке, выросшая в тени, без солнца, без вольного ветра, была светлой и мягкой, как шелк.
По всему склону оврага росли ели. И оттого, что нижние и верхние ряды их туго переплетались лапами, сливаясь в одну стену, казалось, что это деревья-великаны: корни их - на дне оврага, а верхушки уходят в самое небо.
Лежать бы да лежать на мягкой траве, бродить бы да бродить по зеленому раздолью!..
Нет, уже через несколько дней Гриша заскучал. Ефимка - ему не компания. Кудрявый, красивый, ясноглазый, он завороженно провожал Гришу глазами, когда тот проходил мимо. Один раз осмелился он потрогать пальцем медную пряжку на Гришином поясе.
