Он выстрелил в грудь и два раза в голову; засек запаниковавшего и попытавшегося удрать водителя и уложил его выстрелом прямо в голову. Они побежали и запрыгнули в свою машину. Видно было, что Михаил считает себя героем. Ройвен поблагодарил его — нашел слова, несмотря на то, что рука начала неметь. Они не поехали в больницу. Дома бабушка промыла рану, вскипятила воду и достала из своего набора ножницы, пинцет и нож, чтобы удалить из раны волокна от пальто. Накладывать шов она не стала. Ройвен знал, что бабушка научилась лечить давным-давно. Он ни разу не вскрикнул, пока она чистила рану — просто не посмел. На следующей неделе Виктор и Михаил застрелили шесть человек, и новый бизнес полностью перешел под их контроль. Это был его первый шаг в многомиллиардную индустрию смерти, и убийства принесли ему абсолютную власть.
Когда Михаил ушел, бабушка спросила:
— Почему он находился сзади, а не перед тобой? Почему стал стрелять только после того, как в тебя выстрелили два раза? Чем он рисковал? Доверяй только себе. Никогда не полагайся на других. Береги себя.
Он стоял на платформе в ожидании поезда. Михаил был в шаге от него. Ройвен думал о Кэррике, который отбросил бродягу, и о безграничном доверии на лице Иосифа Гольдмана, когда тот держал Кэррика за руку.
К платформе с грохотом подошел поезд.
Бабушка сказала, что выживание зависит только от него самого, от нее и ее историй, которые он знал наизусть.
* * *
Как сильно я хотела жить? Как часто я хотела умереть?
Я всегда хотела жить.
В первом и втором лагере жили евреи, которые отвечали за функционирование Собибора. Мало кто из них не хотел жить. Я помню только два случая, когда пленники бежали к проволочному ограждению и пытались перелезть, точно зная, что украинцы на сторожевой вышке пристрелят их. Я поняла, что жизнь — как пламя свечи. Мы стараемся укрыть и защитить даже самые страшные страдания. Те из нас, кто знал, что их ждет, что они обречены, иногда нападали на охранников, когда их высаживали с поезда. Их расстреливали на платформе или избивали прикладами и тащили в Трубу. Большинство из них, ожидающих скорой смерти, проводили последние минуты жизни в молитве.
Мы, заключенные первого и второго лагеря, несмотря на всю мерзость существования, не считали смерть избавлением. Немногие верили, что смерть несет свободу. Нашей целью было выжить, проснуться следующим утром и увидеть солнечный свет. Некоторые говорили, что они обязаны выжить, чтобы рассказать о зверствах в Собиборе. Для большинства вдыхать свежий воздух, аромат сосен, забыть о клубах дыма, вырывающихся из горящих печей, было единственной радостью.
За периметром лагеря находился бордель для украинских охранников. Сначала там не было евреек, только проститутки из Люблина. Поговаривали, что они старые, страшные и больные. Еще рассказывали, что один крестьянин из Злобека продал в бордель свою двенадцатилетнюю дочь, потому что украинцы хотели молоденьких.
Немцы из СС не пользовались проститутками из Люблина. Они брали евреек. После того, как я узнала об этом, то ждала целый месяц, когда меня отведут в бордель, который немцы называли Ласточкиным Гнездом. Я знала, что однажды вечером за мной придут. Потянулись дни ожидания. Я могла убить себя: съесть стекло, плюнуть в лицо офицеру, и меня забили бы до смерти, могла броситься на проволоку, и меня пристрелили бы. Но я ждала.
За три дня до того, как меня забрали, я поняла, что ждать осталось недолго. Доставлять еврейских девушек в Ласточкино Гнездо должны были надзирательницы. Надзирательница, которая следила за нами в швейном цехе, подошла ко мне сзади. Она склонилась над моим плечом и взяла меня за грудь. Казалось, она взвешивала ее, как фрукты на рынке во Влодаве. Потом ее рука спустилась ниже и похлопала меня по животу, проверяя под свободной спецовкой, стройная я или нет. После этого прошло три дня. Я выдержала, потому что хотела жить.
Это случилось в пятницу, поздним февральским вечером. Было холодно. Мы сидели в бараках. Я лежала на своей койке, когда за мной пришла надзирательница. Она остановилась в дверях, указала на меня и кивнула. За месяц, что прошел с того момента, как я узнала о борделе, из лагеря забрали шестерых девушек. Вернулась только одна. Она всегда сидела в одиночестве в углу лагеря или отдельно от всех в мастерской, на скамейке, или съеживалась на своей койке и беззвучно плакала. Она ничего не рассказывала.
Когда надзирательница вывела меня в темную, прохладную ночь и повела к внешним воротам, то сказала: «Если хочешь увидеть рассвет — будь энергичной. Не спорь с ними и делай вид, что тебе нравится».
В доме играл граммофон. Надзирательница вывела меня через ворота лагеря, и мы зашли в дом с черного хода. Я услышала очень громкую музыку и крики. На кухне надзирательница приказала мне раздеться и достала из шкафа небольшую ванну. Я шагнула в нее, и она поливала меня водой из кувшина. Надзирательница намылила меня и вытерла полотенцем. Мне дали нижнее белье с французскими ярлыками. Я подумала, что оно принадлежало одной из француженок, которых привезли в пульмановских вагонах и которые ничего не знали о Собиборе. На них было лучшее нижнее белье и шелковые колготки — ведь они ехали к «своему новому дому на Востоке». Одежду связали в аккуратный маленький узел, потом они пошли по Трубе, думая, что сейчас помоются и переоденутся. Я надела лифчик, трусики, пояс с подвязками и шелковые колготки убитой девушки. Меня причесали и побрызгали отвратительными духами. Надзирательница подвела меня к двери и сказала: «Покажи, что тебе это нравится, угоди им. Тогда останешься в живых. Покажешь ненависть — умрешь. Тебе решать». Она открыла дверь, втолкнула меня в комнату, и я услышала, как дверь за мной захлопнулась. Шум, музыка и крики оглушили. Они смотрели на меня.
Мне сказали танцевать. Я была дочерью часовщика из Влодавы, а не шлюхой, и умела танцевать только под музыку своей родины. Они хлопали в такт, и я пыталась танцевать. Мне не стыдно за это, потому что я хотела выжить.
Они были пьяны.
Они все были старше меня, но моложе моего отца.
То ли я плохо танцевала, то ли их пожирала похоть, но меня толкнули в спину и поставили подножку.
Я оказалась на ковре. С меня сорвали нижнее белье. Один из них сделал себе бандану из шелковых колготок, и я узнала начальника украинских охранников. Я лежала голая. Но моя мама и бабушка тоже были голые, когда их вели по Трубе, и у них не было шансов выжить. Я смирилась со своей наготой и стерпела их взгляды, потому что такова была цена.
На меня набросился первый. Он хрипел, дергался, ругался. Он не снимал форму, только расстегнул брюки и раздвинул мне ноги коленом. У меня пошла кровь. Они видели ее, и их это возбуждало. Стаканы полетели в огонь. Я закричала от боли. Это возбудило их еще больше. Первого столкнули с меня, когда он еще не закончил, потому что остальные тоже хотели почувствовать мою кровь. Когда на меня залез третий, я начала двигаться. Мне пришлось сделать это, чтобы не умереть. Я поднимала бедра, когда он входил в меня, и опускала, когда выходил. Кого-то вырвало на меня, и блевотину вытерли носовыми платками. Они все пользовались мной, за исключением старшего офицера. Все, не считая шарфюрера СС Гельмута Шварца, который обычно следил за работой узников за пределами лагеря, прошли по мне, а потом пустили меня по второму кругу. Я лежала на ковре, пока последний не слез с меня.
Вот тогда он повел меня наверх. Они подбадривали шарфюрера Шварца, когда он заходил со мной в комнату. Он накинул мне на плечи халат. Я поняла, почему. Возле кровати стояла фотография его семьи. Отец в форме обнимал дочь за плечи, а мать с гордостью смотрела на мужа и подрастающего ребенка. Я напоминала ему дочь. Он сидел на кровати и держал меня за руку. Он готов был расплакаться, и будь у меня нож, я перерезала бы ему горло. Но тогда меня бы убили.
Я стала собственностью шарфюрера Гельмута Шварца. Я играла роль его дочери, и всякий раз, когда меня приводили к нему в комнату, этот ублюдок ласкал меня. Он не пользовался мной, только ласкал, и я должна была стонать и тяжело дышать, как будто мне это приятно. Это была опасная игра. Один эсэсовец, Грот, полюбил еврейку и смягчил нам — животным, недочеловекам, — условия. Когда он уехал в отпуск, девушку застрелили в Трубе. Австрийских евреек, Рут и Жизель, которые работали актрисами в Вене и были намного красивее меня, забрали в бордель и застрелили на следующее утро. Я не знала, останусь ли в живых.
Он уехал в отпуск в Мюнхен — повидаться с женой и приласкать дочь. Я была беззащитна, и женщины помогли мне — намазали лицо сажей, чтобы я выглядела старше. Я шаркала с опущенными плечами, чтобы грудь не была так заметна. Прибыли молодые девушки, их забрали, но я в бордель уже не возвращалась. Обо мне забыли, и я осталась жить.
