— Почему ты так стиснула мне руку? — где-то в отдалении пищал Митя. — Бабушка, это не правда? Скажи!..
«Ведь Еленку арестовали до введения осадного положения, его законы к ней не относятся», — как безумная повторяла про себя Нелла заклинание, которым уже несколько дней заговаривала свою тоску и страх, сидя в отдаленной деревушке, куда почта только вечером приносит газеты со списками казненных. На ночь люди механически перебирали фамилии и после этого не могли заснуть. Если кто-нибудь проезжал по улице в ночной тишине, страх поднимал голову, и Нелла прислушивалась: за Митей едет гестапо! Сейчас она крепко держала внука за руку, чтобы он не потерялся, он был доверен ей, она должна была охранять его, не имела права падать в обморок. Вслух она твердила ребенку, точно помешанная:
— Это невозможно, ведь ее же арестовали перед осадным положением, Еленки оно не касается.
— Конечно, нет, конечно, нет, пани, — сочувственно поддакивала ей сестра Барборки. — Ну мало ли что болтают дети. Неизвестно еще, что он там слышал. Вы бы лучше шли играть, — с упреком обратилась она к Мите, — и не совались в дела, которые вас не касаются.
Митя выпрямился.
— Между прочим, очень касаются! Во-первых, это моя мама, во-вторых…
— Иди вымой руки, — сурово сказала Нелла, потащила мальчика в комнату и заперла за собой дверь.
Она цепенела от страха при мысли, что мальчик сболтнет что-нибудь лишнее и потом это разнесется по деревне. Сестра Барборки — порядочная женщина, хорошая чешка, но женщина, и притом болтливая. Чехи начинали бояться друг друга. Страну объял страх. Никто не знал, на кого падет жребий. Это было страшное время. Кто не жил тогда в Чехии, тот не представляет себе этого.
В первую минуту Нелла в ужасе готова была помчаться в деревню, чтобы где-нибудь обо всем расспросить, позвонить по телефону, поставить на ноги Прагу, но затем решила молчать, чтобы напрасно не привлекать внимания к себе и Мите, и подождать газет. Можете себе вообразить, каково было это ожидание!
Когда-то, давным-давно, в прежней жизни, в столовую деревянного дома, полного солнца, вошла красивая четырнадцатилетняя девочка. Она не остановилась в дверях, как иногда делали дети Гамзы. Нет, она подошла вплотную к Нелле, посмотрела на нее Митиными глазами и произнесла: «Мама, иди наверх, бабушка умерла». Неужели дети у нас в семье всегда будут вестниками смерти? Нет, это неправда, невозможно! Нелла тогда тоже не поверила. То был удар грома среди ясного неба, ведь они только что вернулись после веселой прогулки с мамочкой, это была боль, глубокая боль, но такая цельная, хорошая боль, такая естественная скорбь. Дети растут и становятся взрослыми, родители старятся и умирают. Но сейчас… боже мой, сейчас! Дочь — раньше матери! Кого-нибудь другого, из тех, о ком рассказывали, могло, конечно, постигнуть такое немыслимое несчастье, прошлой осенью они очень часто случались. Но Еленка! Еленка — это моя Еленка, ее не касается осадное положение! Нелла, а как же Гамза? Тебе недостаточно даже его смерти, чтобы ты убедилась, на что способны, нацисты? Гамза — это совсем другое, после Лейпцигского процесса, они мстили ему за Лейпцигский процесс, а Еленка? Моя молодая, веселая, красивая Еленка, полная жизни! Когда мы видели ее в последний раз у постели прабабушки (нет, не в последний раз, а перед самым арестом), она говорила, что хочет дожить до ста лет.
Под вечер, еще до прихода газет, без предупреждения приехал Станислав, бледный как смерть. Едва Нелла приметила знакомый серый костюм, увидела, что Станя идет вдоль забора к калитке, как поняла: это конец.
Станислав приготовился к тому, что застанет мать в ужасном состоянии. Он привез с собой успокоительные и тонизирующие средства, которые ему были известны от Еленки, — гистепс и корамин, — их удалось достать только по знакомству, потому что лекарств во время войны почти не было. Но мать вышла ему навстречу, заставив себя выпрямиться, зловеще спокойная. Она заглянула в лицо Стане, все поняла и медленно кивнула, глаза ее остановились на его сумке.
— Ты останешься здесь ночевать? — спросила она с неласковой деловитостью вместо приветствия.
Станислав подтвердил, что переночует. Он заторопился войти в дом, чтобы они могли без свидетелей упасть друг другу в объятия и выплакаться, чтобы поскорей миновала первая минута. Но мать загородила дорогу и не захотела впустить его в комнату.
— Прежде всего сообщи о своем приезде, — сказала она строго. — О каждом ночующем нужно заявлять немедленно. Иначе знаешь что получится?
— Нас всех бы расстреляли, да, бабушка? — добавил Митя приветливым детским голосом, не стесняясь слов, потому что не представлял себе, что кроется за ними.
Нелле вдруг пришла в голову ужасная мысль.
— A у тебя вообще-то есть с собой документы? — спросила она не помня себя.
Станислав только слабо улыбнулся.
— Без них я сюда не попал бы. На вокзале была одна проверка, в поезде проверяли дважды. Не могу ли я хоть раздеться, умыться?
— После, — неумолимо сказала Нелла.
Она превратилась в какого-то недоступного, злого человека — чужого, жестокого, энергичного.
Она взяла Станю под руку, как жандарм, который арестовал преступника, не как мать, ищущая у взрослого сына поддержки в горе, и повела его, запыленного с дороги, с сумкой и с пальто в руках, к сельской управе. Там уже было закрыто. Все равно! На квартиру к секретарю! А если его не будет дома, то и в трактир за ним. «Посмотрела бы я, как он не примет от тебя заявления, когда дело идет о жизни». В мирной Нелле как будто вдруг воскресла энергия покойной старой пани Витовой. Ведь она боролась за своего последнего ребенка! Она раздраженно застучала в двери заросшего зеленью домика, до которого довел ее Митя. Он знал всю деревню и дружил с сыном секретаря Франтиком.
Сперва секретарь до смерти перепугался, подумав, что за ним идет гестапо. Потом, поняв свою ошибку, поздоровался со Станей, просиял, встал из-за стола, охотно взял ключ от канцелярии, пригласил туда Неллу с сыном и тотчас заполнил бланк для прописки и поставил печать. Он нисколько не удивился, что они так спешат с пропиской, а когда Станя стал извиняться, что они вечером не дают ему покоя, он сказал:
— Вы прекрасно сделали! Ведь нынче все нарочно подстроено так, чтобы убить побольше чехов.
Они пошли домой, а Митя, по привычке, бежал немного впереди. Он проворно нагнулся, вытащил из-под калитки газету, которую туда засунула для бабушки соседка — продавщица из табачной лавочки, и побежал с листом в дальний конец сада, подальше от взрослых. Он не заглянул прежде всего на четвертую страницу, как делал всегда, — спорт сегодня вообще его не интересовал. Митя был не настолько мал и не настолько глуп, как, возможно, думали взрослые. Сегодня он искал в газете кое-что другое, прямо на первой странице.
Солнце зашло; но черный список был еще отчетливо виден в последних лучах. Вблизи на светлом небе вырисовывались темно-зеленые листья ореха. Митя был один в глухом уголке сада, среди затихающей равнины, как на берегу моря. Только глупые кузнечики что есть мочи стрекотали в цветущих лугах, как будто решительно ничего не случилось. Или они прятались в трещинах коры на деревьях? Им-то было безразлично, правда?! Они стрекотали и стрекотали, словно точили тысячи крохотных кос, и на Митю в приступе горя напало яростное желание растоптать невидимых, кощунственно издевающихся над его горем кузнечиков. Он встал, отбросив страшную газету, и принялся, желая отомстить им, осматривать старый орех со всех сторон. Ветви слегка шевелились, как вытянутые руки с растопыренными пальцами, над головой Мити…
Ореховые ветки превратились в тяжелые застывшие лапы засыпанных снегом горных елей; и повсюду вокруг утомленной Неллы лежал голубоватый снег.
— Еленка была тогда немного постарше Мити, — ровным голосом рассказывала Нелла Станиславу, глядя через открытое окно в сад на внука в синих трусиках, на его темную мальчишескую голову под ореховым деревом, — она следила, чтобы он никуда не убежал, чтобы его никто не отнял.
А в памяти Неллы стояла девочка с умными, живыми глазами; щеки у нее разрумянились от мороза; на ней было непромокаемое пальто, на голове вязаная шапочка с веселым помпоном, как бубенчик; девочка поднимала Неллу руками в перчатках, помогая ей встать на ноги.
— Она не позволила мне уснуть, иначе я замерзла бы, — все тем же горестным, ровным голосом продолжала Нелла. — Это тогда, у Гавелской сторожки, помнишь? Когда началась метель и мы вас потеряли, Еленка вывела меня из лесу, одна я бы заблудилась. Ей не было даже двенадцати лет, а она спасла мне жизнь.
— Что же остается говорить мне! — воскликнул Станислав. — Я никогда не перестану стыдиться той истории со снотворным. Хотя сегодня было бы лучше, если бы меня уже не было.
