Раджа наморщил высокий лоб, нависший над бровями, как утес над буйным кустарником. С полминуты он мучительно думал и вспоминал под нетерпеливое Мазузово молчание и наконец решительно сказал:
– Есть!
– ??!!!!
– Не помню где, но сказано... – он сощурил глаза и стал похож на ясновидца, когда тот пересказывает все, что на тот момент ясно видит, – Яджуджи и Маджуджи распространяли разрушения по земле, поэтому Аллах дал благородному царю Зул-Карнайну силу, чтобы построить стену и запереть их. Каждый день они пробивают эту стену насквозь, но не выходят, а говорят: «Завтра выйдем», и ложатся спать. А за ночь стена зарастает. Но однажды они скажут: «Завтра выйдем с помощью Аллаха, иншаллах» и стена не зарастет, и они выйдут в огромном количестве и будут пить воду из бахр Тверия и выпьют его целиком, до дна.
Теперь задумался Мазуз. Сидя по-турецки перед нависшим над ним Раджой, он размышлял еще дольше, чем тот, и наконец изрек:
– Плохи дела у бахр Тверия.
Потом добавил:
– Интересно, а какая у него вообще глубина?
Раджа ничего не ответил. Мазуз сел к компьютеру, зашел в «Google», набрал «глубина бахр Тверия» и провел подсчет:
– Двести девять ниже уровня моря да плюс сорок три – глубина, итого двести пятьдесят два. А опустилось всего лишь до минус двести пятнадцать. Еще мелеть и мелеть.
* * *
– Что это?
Глаза Вики сузились в две стальные точки, словно она увидела нечто вроде гигантского скорпиона.
– Где?
Эван, еще не понимая, что новая гроза надвинулась, стоял посреди салона счастливый, растерянный... Выглядел он при этом довольно глуповато... Но Вика смотрела не на него, а на рюкзак, большой, бирюзового цвета рюкзак, который Эван, пять минут назад входя в салон, снял и поставил сбоку от платяного шкафа, подсознательно стараясь, чтобы он как можно дольше не бросался в глаза. Поэтому Вика и обратила на него внимание только сейчас, когда собралась приготовить любимому кофе.
Рюкзак был в точности такой, как в видении, в автобусе. И скатанная желтая палатка в точности такая же.
– Что это? – повторила она.
Эван молчал. У него было ощущение, что его кипа от стыда из оранжевой стала ярко-красной.
– Скажи, что ты останешься сегодня на весь вечер!
Это не был приказ. Не требование и не просьба. Это была мольба.
Эван молчал. Казалось, буква V на его кипе, от ужаса затрепетала, раздвоилась и стала W.
– Ты что, не останешься? – губы девушки задрожали.
Эван почувствовал, как его рот и горло превращаются в Сахару в июльский полдень.
– Я очень люблю тебя, Вика! – прошептал он.
– Ты не останешься? – повторила свой вопрос Вика. По ее щекам уже спускались дождинки слез.
– Давай перенесем на другой день.
– Мой день рожденья?
Голос ее опять обрел твердость, но это была не та твердость, что могла порадовать Эвана.
– Вика, я поздравляю тебя.
– Мои родители летят сюда из России. Они уже полмира пролетели, чтобы познакомиться с тобой! Ты останешься или нет?
Это уже звучало, как ультиматум – или ты останешься, или...
– Вика, ты понимаешь, я...
– Вон! – прошептала Вика, и голос ее набух такой ненавистью, что Эван попятился. – Убирайся вон. Навсегда.
* * *
– Вахид? Здравствуйте. С вами снова говорит Мазуз. Что значит, «почему снова»? Я же совсем недавно... Ах да, действительно. Две недели прошло. Точно ведь – это было в тот день, когда Шарона – да покарает его Аллах! – покарал Аллах. Да, так я вот что хотел спросить – говорят, есть предсказание, что Маз... что сын Марьям выступит против... ну, в общем, против сил зла после того, как они всю воду из бахр Тверия выпьют... Ах, не всю? Больше половины? Больше половины они, должно быть, выпили. Как кто? Евреи, конечно, весь так называемый Израиль пьет воду из бахр Тверия. Нет, это я так, вслух размышляю. Да, вот еще что, давно хотел спросить. А почему так важно, чтобы имя сына Марьям было похоже на Яджуджа или на Маджуджа? Ах вот как – чем больше общих букв, тем больше он у них сил отберет? Ишь, как хитро!
* * *
Солнце словно на какой-то момент задумалось – а может, не уходить, двинуться обратно на восток, зависнуть над Наблусом и еще понаслаждаться видами крутогорбых хребтов, узких улиц, виляющих меж белых многоэтажек, минаретов и стен старинного замка Тоукан. Оно застряло над горизонтом, с ностальгией оглядело покидаемый мир и медленно поползло в никуда.
Даббе шел по замку Тоукан. Когда-то здесь искрились брызги фонтанов, пели птицы в золотых клетках, звучали голоса земных гурий. Типичный мусульманский сад, созданный по принципу «чор-багх» – «четыре сада», когда большой квадрат делится на четыре меньших, а строгая геометрия планировки подчеркивается дорожками и каналами с водой. Дорожки еще обозначены, а вот что до каналов, выстеленных пестрой керамической плиткой, – вода с ними навсегда простилась, равно как и с фонтанами, стоящими в центре каждого квадрата. Фонтаны эти некогда были облицованы стеклом, осколки которого сейчас валялись на неметеных уже лет сто дорожках. Без воды, источника жизни, сад, несмотря на всю свою зелень, казался трупом. Четыре сухих желобка, некогда полноводных, намекавших гостям на четыре реки, которые после сотворения мира вытекали из Рая, казались протянутыми куда-то в пустоту сморщенными старушечьими ладонями. А квадраты, вместо того, чтобы напоминать о Каабе – Черном камне в Мекке, – навевали мысль о каких-то надгробиях.
Люди не любили сюда заходить. Без воды здесь все захирело. Даже сейчас, дождливой зимой, трава здесь была довольно жиденькой, куда жиже, чем, скажем, на лужайке перед колледжем в Эль-Бире, где студенты так любили валяться, а ему вроде бы несолидно. Как бы то ни было, сквозь этот зеленый пушок он, растянувшись под своими любимыми платанами, явственно чувствовал пульс земли, родной шхемской земли, плоть от плоти которой он был. Она вдыхала в него жизнь, она дарила ему силу. Лишь одного не давала – ненависти. А для победы нужна была именно ненависть. О если бы сейчас среди воинов Аллаха, как они себя называют, было бы побольше потомков Амалека – великого народа, который ненависть к Творцу трансформировал в ненависть к сынам Израилевым! Весь мир онемел от изумления, узнав о десяти казнях, обрушившихся на Египет за то, что египтяне не отпускали евреев. Весь мир был потрясен, когда море расступилось перед толпой израильтян, а затем сомкнулось над головами преследовавших их египтян. Все народы трепетали от ужаса при мысли о том, что эта орда, пользующаяся столь мощной защитой Свыше, ведомая ночью огненным столпом, а днем – облачным, может заглянуть к ним, и они этих незваных гостей ненароком прогневают. И только отважные амалекитяне двинулись с другого конца пустыни через горы и пески, чтобы погибнуть, но показать всему миру, что евреи такие же люди, как и все, и так же уязвимы для копий и стрел, и нечего их бояться. «Пусть я сварюсь в этой ванне с кипятком, но смогу хоть немного охладить ее». И вот он, Даббет-уль-Арз, сидя на траве, вдруг видит вокруг себя полуобнаженные тела узкобедрых сынов Амалека, и вьются алые ленты, и напротив него сидит Махир, вечный изгой, несчастный сын Израиля, быть может, единственный из них, кого следовало бы оставить в живых. Но сначала хорошо бы самому остаться. И Даббет-уль-Арз ощущает, что он уже не здесь, в Наблусе. Он там – в Рефидиме...
* * *
Коби поднял голову и открыл глаза. Пошевелил левой ногой. Автомата не было. Пять или десять минут назад он задремал за столом, уронив голову на руки, прислонив «эм-шестнадцать» к левой ноге, – и вот кто-то украл его. Холодный пот побежал по спине. Коби ощутил какое-то бетонное оцепенение. Он сам частенько, как и другие командиры, таким образом воспитывал новобранцев – ночью заходил в палатку посмотреть, кто как спит. Если прижимая автомат к груди, как самую любимую женщину на свете, то все нормально. Но если отодвинувшись, как от старой и успевшей поднадоесть супруги, Коби тихонько подкрадывался и забирал этот автомат. Проснувшись, солдат получал по ушам. Но тут... Чья-то шутка? Или что похуже? Арабы? В любом случае – позор! У комроты стырили личное оружие! Средь бела дня! А как насчет дугма ишит – личного примера? Караван наполнился солдатами, перед глазами замелькали ухмыляющиеся физиономии. Черные глаза, большой нос и длинные пейсы Шауля Левитаса, круглое лицо Моше Гринштейна, маленькая головушка на могучих плечах Шмуэля Барака. И все, прихлопывая в ладоши, скандируют: «Дуг-ма-и-шит! Дуг мА-и-шит! Шит! Шит! Шит!» Коби почувствовал, что лицо его идет пятнами. Последним усилием он стряхнул с себя оцепенение и вскочил, что-то задев правой ногой. Послышался грохот. Коби опустил глаза. На полу возле правой его ноги лежал «эм-шестнадцать». Возле правой. Именно к ней прислонил он автомат, прежде чем задремать. А искал у левой. Коби наклонился и поднял оружие. Послышался грохот оваций. Аплодировали все – и робкий Шауль, и основательный Моше, и флегматичный Шмуэль. И солдаты, счастливые оттого, что их командира не постигло бесчестье.
