— Пусть идет, — сказал Холланд. — Спросите, однако, его, — попросил он Глебова, — намерен ли он вернуться. И объясните ему, что выходить опасно.
Глебов переговорил с Саидом.
— Да, он знает об опасности. Да, он вернется, чтоб отомстить аш-шайтану за смерть отца.
— Час от часу не легче, — вздохнул Холланд. — А справится ли с похоронами он один?
Глебов перевел вопрос Холланда. Саид ответил, что справится, что должен похоронить отца сам.
До выхода из штольни Саида, несшего перед собой на руках труп отца, сопроводил Холланд. У завала он выдал Саиду плащ и противогаз, открыл лаз и помог протащить через него завернутое в одеяло тело Омара. Фонарь Саид не взял: снаружи было светло, правда, не так, как обычно в эту пору — по времени солнце находилось почти в зените, — а так, будто уже наступил хмурый вечер. Холланд не знал, насколько можно было радоваться этому, но все же это была перемена, а всякая перемена — шаг к чему-то другому, быть может, к лучшему. Холланд не вытерпел и выполз наружу со счетчиком Гейгера. Ему показалось, что счетчик стал вести себя спокойнее. Он вернулся в штольню и закупорил лаз, но не так основательно, чтоб Саид не смог открыть его сам. Поспешил в башню с приятной вестью. Но у собачьей конуры остановился, достал из нее две толовые шашки — по числу имевшихся у него детонаторов. Потом взял еще несколько штук, сообразив, что можно сделать две связки шашек огромной разрушительной силы. Сразу же вставил детонатор в одну из шашек и почувствовал себя увереннее: теперь он был вооружен и встреча с ч у ж и м не грозила обернуться для него безусловной гибелью.
Итак, снаружи кончилась ночь, счетчик Гейгера начал, кажется, успокаиваться, есть оружие против ч у ж о г о — все это обнадеживающие факты. Если к тому же Клинцову удастся его охота на ч у ж о г о — должна удаться, черт возьми! — можно будет вздохнуть с облегчением. Впрочем, по-прежнему остается одна неизвестная величина в обеих частях уравнения, где сумма фактов должна означать величину надежды. Эта неизвестная величина — доза облучения, которую он получил. Если она смертельна, то его личная надежда при любых положительных фактах останется равной нулю. Пока он чувствует себя сносно, хотя уже есть признаки того, что настала пора обратиться за помощью или за консультацией к Глебову. Сносно то, что есть. Но что будет?
Надо было похоронить Сенфорда. Холланд понимал, что теперь, когда нет рядом Клинцова, это его забота и что сделать это он должен один. Нельзя было допустить, чтобы все снова лицезрели смерть. Такие удары, нанесенные один за другим, способны подкосить душевные силы даже сильного человека. К тому же все один раз уже пережили смерть Сенфорда, когда Клинцов выкрикнул из лабиринта: «Сенфорд убит!» Выкрикнул и ушел… Почему никому не показался? Боялся, что не устоит перед мольбами жены или, что у самого не хватит потом сил вернуться в эти смрадные крысиные норы?
Странно, но прежде Холланд не ощущал здесь никакого особенного запаха, теперь же все время кажется, что пахнет солдатской казармой, в которой рота только что сняла башмаки. Не от этого ли его тошнит? И не оттого ли, что его тошнит, чудится ему этот запах? Надо пожаловаться Глебову и попросить у него какой-нибудь микстуры. Хорошо бы выпить русской водки, но водки давно нет, и Филиппо теперь вряд ли привезет даже в том случае, если все-таки прилетит…
Холланд миновал поворот к убежищу, пошел прямо — туда, где по его предположениям следовало искать Сенфорда. Он шел с включенным фонарем, лишь краешком сознания опасаясь встречи с ч у ж и м, считая, что ч у ж о й теперь охотится за Клинцовым. О ч у ж о м Холланд думал просто: какой-то малый спятил от страха и теперь палит в любую движущуюся мишень. Он видел таких спятивших парней в джунглях Вьетнама. За ними тоже приходилось охотиться, потому что они палили в любого — и во врага, и в своего. Одного такого малого Холланд лично уложил, получив от него на память пулю в бедро.
Сенфорда Холланд увидел издали и подошел к нему, не замедляя и не ускоряя шага, словно это было привычное дело — подходить к убитым. Осветил лицо Сенфорда, вгляделся в рану на лбу, присвистнул.
— Хорошую же пулю ты поймал, парень! — проговорил он. — Толщиной с майского жука. Для такого маленького лба — такая большая пуля!
Холод уже сковал мышцы Сенфорда, он превратился в неудобную ношу. Пришлось волочить его ногами по земле, пятясь, с перерывами, чтобы осветить путь, не пройти мимо ниши, в которой Холланд решил замуровать Сенфорда.
Все это дело не отняло бы у Холланда много времени, если бы не пришлось перетаскивать к нише и кирпичи, возле которых был убит Сенфорд, — других кирпичей, чтоб замуровать нишу, поблизости не нашлось. Он сделал все хорошо. Кирпичи засыпал сверху глиной, чтоб не осталось щелей, а уже поверх глины выложил из кирпичных осколков крест, имя, фамилию и дату смерти Сенфорда.
— Я не злопамятный, — приговаривал он, занимаясь этой работой. — Ты назвал меня вьетнамским бандитом, Мэттью, но я тебе это прощаю: у тебя был слишком подвижный язык, слова из тебя выскакивали прежде, чем ты успевал подумать. Это простительный грех. Всяких соображений в твоей башке было тьма — и глупых, и умных. Но вообще-то ты был парень ничего. И даже смелый, как оказалось. Только вот насчет Жанны ты ляпнул зря: дескать, пусть на переговоры с ч у ж и м пойдет Жанна. Честное слово, это было не по-мужски. И я мог бы тебе за это действительно, проломить башку, если бы ты настаивал на такой неимоверной глупости. Хорошо, что драки не произошло. Впрочем, тебе и так досталось, твоей бедной башке: ты поймал здоровую пулю, Мэттью. Я даже не знаю, из чего ч у ж о й ее выпустил — прямо калибр зенитного пулемета. Все уже знают, что ты убит. Все тебя жалеют. И мне тебя жаль, Мэттью. Но, может быть, и ты нас еще пожалеешь… Последние слова покоробили его самого: он еще никогда не опускался до такой сентиментальности. Значит, подумал он, в нем уже тоже есть то, что возбуждает мрачные предчувствия. Прежде он никогда не был склонен к рефлексии, к разболтанному самокопанию. И если такое все же случилось с ним, то дело его худо. Нет, надо взять себя в руки, решил он, и думать лишь о вещах простых и очевидных.
— Потери большие, как на войне, — сказал он, осветив могилу Сенфорда перед тем, как уйти. — Так и будем считать: идет война. А война, Мэттью, не такое уже необычное дело, если подумать. Скорее, обычное. Отвратительное, но обычное. И потому я не буду рвать на себе волосы от горя. Мне просто тошно, Мэттью. Извини. Кстати, есть и приятная новость: снаружи рассвело и снизилась радиация. Если бы ты был жив, ты смог бы оценить это. Но тебе все равно. Как и мне, кажется…
«Опять!» — с раздражением подумал Холланд, презирая себя за это соскальзывание к сентиментальности. Соскальзывание и вообще-то раздражает, особенно, когда идешь по узкой тропе среди болота или по мокрому бревну над гниющей и булькающей жижей… Эта бывшая вьетнамская реальность давно стала его навязчивым сном. И вот — снова реальность: теперь соскальзывает его мысль, дух, а это, пожалуй, опаснее. Из болота в конце концов можно выбраться, но можно ли выбраться из бездны? Это соскальзывание — в бездну…
По правде говоря, ему давно уже все равно. С той самой поры, как организация солидарности с вьетнамскими женщинами прислала ему к его пятидесятилетию пачку фотографий, на которых были сняты дети-уроды, родившиеся там, где «поработали» в свое время военные химики, он сам. Он бросил тогда фотографии в камин и долго смотрел, как они, корчась, горели. Вместе с ними корчилась его душа. Он понял тогда, что если до сих пор смерть искала его, то отныне он сам станет искать свою смерть, что он уже начал умирать, что палачи его уже приближаются, а ему все равно, потому что он виновен, сам признал себя таковым.
Холланд вернулся в убежище и был встречен тревожным вопросом:
— А где Ладонщиков? — спросил его Глебов. — Почему он не с вами?
— Но почему он должен быть со мной?! — удивился Холланд.
Оказалось, что вскоре после ухода Холланда и Саида, Ладонщиков стал проситься в штольню, обещал принести воды, клялся, что вернется вместе с Холландом, объяснил свою просьбу тем, что ему необходимо пройтись, размяться, что он устал от неподвижности и безделья, что у него выкручиваются руки и ноги, отчего он сатанеет. Вальтер и Жанна возражали, но Глебов отпустил Ладонщикова, сказав, когда студент ушел:
— Он нуждается не столько в том, чтобы размяться, сколько в том, чтобы мы поверили ему. Он должен доказать нам, что больше не убежит, что он вполне овладел собой, что в нем есть воля, способная подавить инстинктивный страх, исправить изъян психики.
— Черта с два, — ответил Глебову Вальтер. — В лучшем случае — он хитрит: усыпит нашу бдительность, мы поверим ему, он попросится в штольню еще раз и убежит. В худшем случае — он убежит теперь же.
