Пить надо меньше!
В начале девяностых N. поехал на стажировку в США. Был он журналистом, и стажировку, по случаю перестройки энд гласности, проходил на знатной американской телекомпании.
Стажировка закончилась 18 августа 1991 года, и N., будучи человеком твердых правил, немедленно выпил . До отлета оставалось несколько дней, и за это время он успел показать янкам российские масштабы отлучки из сознания.
Затем N. (будучи, повторяю, человеком твердых правил!) принял душ, выскреб щеки, надел пиджак с галстуком и пошел на телекомпанию: прощаться с коллегами.
Он вошел в аппаратную и увидел на десятках экранов с надписью «live»: на фоне Лубянки ночная стрела крана несла на тросе подвешенного за шею Железного Феликса…
И N. понял, что допился до «белочки».
А это был всего лишь конец эпохи.
Смена репертуара
Конец эпохи этот оказался гораздо заметнее, чем начало.
На сей счет в нашей семье имеется любопытный документ: почтовая открытка, посланная дедушкой моей жены родителям, в Тамбов, на Дворянскую улицу, 52.
«Дорогие! — писал семнадцатилетний Володя, занимавшийся по классу скрипки у профессора Пресса. — Сегодня, в среду 25/Х-17 г., выступаю на ученическом вечере с концертом Мендельсона-Бартольди e-moll…»
Через пару дней Володя с печалью сообщил родителям, что долгожданный концерт 25 октября не состоялся: в Москве, написал он, в этот вечер случились какие-то безобразия — и даже стреляли…
А в общем, я считаю: правильно отменили тот концерт!
Либо Ульянов-Ленин, либо Мендельсон-Бартольди…
Письмо из Аргентины
В начале двадцатого века юная N. перебралась из российской черты оседлости в Аргентину. Эмигрантский хлеб легким не был нигде, в Буэнос-Айресе тоже.
И вот однажды она получила письмо с родины…
Ключевую фразу этого письма любят цитировать правнуки N., снова сделавшие ноги из России (уже из «демократической» России, восемьдесят лет спустя), — ибо их аргентинская прабабушка последовала совету российской сестры.
«Возвращайся, — писала та из Петрограда весной 1917 года, — скоро здесь будет хорошо!»
Времена вразвес (часть первая)
Финита ля комедия
Почетный караул от Мавзолея убрали не сразу, и в августе 1992 года я своими глазами увидел чудо: улыбку на губах кремлевского курсанта при исполнении. Он еще стоял на страже мумии — стоял навытяжку! — но уже улыбался, и это означало настоящий конец эпохи.
Жизнь, как муравей, проточила свои ходы в этом замшелом дереве.
Ленин как?
Союз Советских оставил по себе тяжелую интоксикацию и горы сладких воспоминаний.
Спустя десять лет после гибели этой атлантиды, я стал участником фантастического диалога. Происходил он в сельской части Узбекистана — с милиционером, остановившим нашу машину для проверки документов.
— Откуда? — спросил он.
— Из Москвы.
— Из Москвы? А город какой?
— Да Москва же, — отвечаю, — Москва.
Последовало грандиозное уточнение.
— Где ЗИЛ?
— Где ЗИЛ.
— Работал там, — сообщил узбекский милиционер, расплывшись в улыбке. — «Выхино» метро есть?
— Есть.
— Жил там. Общежитие… — пояснил он и, помолчав, спросил главное. — Ленин как?
— Спасибо, — ответил я, — ничего.
— Лежит? — с тревогой в голосе уточнил он.
— Лежит-лежит, — успокоил я.
Милиционер удовлетворительно поцокал языком и отпустил, не проверив документы.
Тонкая работа
Из той поездки, из Бухары, были вывезены мною причудливые серьги, изготовленные из мелко резаных двадцатикопеечных монет двадцать пятого и тридцать седьмого года выпуска. Их изготовитель, поди, и не думал, что он — законченный постмодернист!
Тревожный сигнал
Лето девяносто четвертого. Еду в троллейбусе по Москве, читаю «Спорт-экспресс». Передо мной — два скорбных северных корейца: синие пиджаки, значки с Ким Ир Сеном… А его аккурат в это время по Пхеньяну лежачего возят, помер он.
И вот, значит, один скорбный кореец вежливо так трогает меня за рукав и спрашивает — что бы вы думали?
— Бразилия?
Я не понял, говорю: чего?
Он повторяет:
— Бразилия? — И пальцем в мою газету тычет. А накануне как раз чемпионат мира по футболу закончился.
Я говорю: Бразилия, Бразилия! Он широко улыбается и второго скорбного корейца локтем в бок — тырк: мол, что я говорил! И они начинают оживленно лопотать про футбол.
Вместо чтоб скорбеть.
Кажется, идеи чучхе в опасности.
«Бактерии не ошибаются…»
Древнее китайское проклятье — пожелание жить в эпоху перемен… Тяжесть этого проклятия россияне многократно испробовали на себе. Есть, однако, люди, которых не смутит никакой поворот исторического сюжета. Об Ольге Ивановне Грековой я уже рассказывал — вот персонаж еще более выразительный…
Главного редактора газеты «Московский комсомолец» г-на Гусева я помню с начала восьмидесятых. В ту пору он был товарищем Гусевым, ответственным организатором международного отдела ЦК ВЛКСМ; ходил гладко выбритым, носил пиджак со значком «член ЦК ВЛКСМ» на лацкане — и был не на шутку озабочен реализацией решений очередного Пленума партии.
Над головой товарища Гусева на его рабочем месте висел тканый коврик с изображением Владимира Ильича — дар газете какого-то среднеазиатского комсомола. Потом началась перестройка, и Павел Николаевич пошел колебаться вместе с линией партии…
Году эдак в 1989-м мой приятель Боря Рейцен, работавший в ту пору в «МК», задумчиво сообщил при встрече:
— Знаешь, кажется, перестройка победит…
— С чего ты взял? — поинтересовался я.
— Да вот, — ответил Боря, — Гусь после отпуска вышел на работу — в бороде и джинсах! Такой стал демократ-демократ…
(Значок «член ЦК ВЛКСМ» слинял с гусевского пиджака еще на прошлом повороте сюжета.)
— Гусь — он ведь зря не меняется… — глубокомысленно заметил Рейцен.
Гусь менялся не зря: прогрессивное крыло в ЦК победило. Потом случился и был подавлен путч, а на следующий день коврик с тканым Лукичом изчез со стены. И не просто исчез, а — внимание, барабанная дробь! — лег у входа в гусевский кабинет.
О Лукича было предложено вытирать ноги, в буквальном смысле.
Вскоре «МК», приватизированный бывшим членом ЦК ВЛКСМ, уже несся вперед по волнам демократии…
В середине 90-х я увидел Гуся в президиуме Конгресса русских общин, рядом с секретарем Совбеза Скоковым. Поговаривали, что этот Скоков будет следующим премьером — а может быть, даже и…
Гусь сидел в президиуме, озабоченно кивая в такт патриотическим словесам.
Когда Скокова с присными бесследно смыло очередной номенклатурной волной, Гусь немедленно вынырнул рядом с Лужковым, возле которого и маячил до появления на горизонте Владимира Владимировича Путина…
Поэт Сергей Гандлевский, услышав это жизнеописание, сформулировал, как высек на граните: «Бактерии не ошибаются».
Всегда вместе с питательной средой.
Парный конферанс
В начале девяностых два российских главных редактора (одной крупно-либеральной газеты и одной жутковато-патриотической) отправились на совместные гастроли по городам США.
С диспутом.
На это продавались билеты — и хорошо продавались! Полные залы эмигрантов, истосковавшихся по русской политической жизни, становились свидетелями нешуточной идеологической битвы, до крика и сжатых кулаков, до полной гибели всерьез…
— Вы погубили Россию!
— Нет, это вы погубили Россию!
Хорошо представляю себе это шоу. Еще лучше представляю дальнейшее: аплодисменты, высвобождение из рук эмигрантов, желающих продолжить диспут на дому; получение гонораров от скуповатого антрепренера, придумавшего этот цирк-шапито и срубившего отличный куш…
Потом, в одной машине, бочком к бочку — на совместный ужин в каком-нибудь нехитром «бургер-квине». Вроде неплохо прошло, да? Отлично прошло! И в гостиницу, в соседние номера…
А наутро — снова в машину и, бочком к бочку, в соседний штат; там попить кофейку — и на сцену:
— Вы погубили Россию!
— Нет, это вы погубили Россию!..
Сегодня они оба — верные путинцы.
Как я попал
В январе 1993-го меня приняли в Союз писателей — при весьма поучительных обстоятельствах.
Примерно за год до того Григорий Горин обнаружил, что я не состою в писательском Союзе. Я пытался кокетничать, изображая вольного питомца муз, но был сурово осажен классиком.
— Не валяйте дурака, — сказал Горин, — Состаритесь — будете лечиться в поликлинике… И потом, я же дал вам рекомендацию!
