хотят поскорей отправиться на небеса и делают себе больно, – объяснил Робби.
– Это называется самоубийство, – вмешался Джеймс, не дав мне сказать ни слова. – Это когда люди намеренно убивают себя, потому что больше не хотят быть с родными.
– Нет, папа не совершал этого, – ответила я, не представляя, как закончить разговор.
– Откуда тебе знать? – спросил Джеймс.
Значит, он уже думал об этом, притом не раз.
– Потому что у папы не было причин. Обычно люди делают так, если им не остается других вариантов. А папа очень нас любил.
Я, разумеется, не стала говорить об этом вслух, но в глубине души допускала, что дети, возможно, правы. Я обдумывала все, что случилось после Билли, и гадала: может, я просто не замечала перемен в Саймоне? Будь я хорошей женой, то, возможно, не погрязла бы в своей печали, а хоть немного глядела по сторонам.
– Думаю, все было так, – тихо начала я. – В тот день папа отправился на пробежку в новое место. И, наверное, заблудился. С ним случилось что-то нехорошее. Никто не знает, где он, и мы не можем его найти.
– Давайте еще раз поищем? – предложил Робби.
– Вряд ли получится. Он, скорее всего, уже не вернется.
Я так и не сумела сказать этого вслух, но их отец, видимо, в тот день погиб.
Мы тем временем дошли до дома, Эмили побежала в сад на качели.
– Он теперь в раю? – спросил Робби.
Я ответила не сразу, испытывая к себе презрение за такие слова:
– Да. Скорее всего, да.
– А когда он вернется? – крикнула с качелей Эмили.
– Солнышко, боюсь, уже никогда.
– Ясно. – Эмили нахмурилась. – Мамочка, подтолкни меня!
Я подошла и принялась толкать качели, но, видимо, недостаточно сильно, потому что дочь стала дрыгать ногами, помогая себе раскачиваться.
– Мама, сильнее! Ты качаешь слишком слабо.
– Зачем тебе так высоко?
– Чтобы дать Боженьке по попе и заставить его вернуть папочку обратно.
«Хорошая, кстати, мысль», – подумала я.
САЙМОН
Париж, двадцать четыре года назад
10 января
Я поднял голову, глядя на окна издательства на третьем этаже в здании на бульваре Осман, и нервно потеребил в кармане брюк пачку купюр в двадцать тысяч французских франков.
Было немного совестно от того, что я продал наброски Пьера Шаро, которые тот по каким-то причинам отослал на хранение в «Пре де ля Кот». Но мне требовались средства, чтобы двигаться дальше.
До Парижа я добрался с пересадками: на четырех поездах и двух автобусах. В рюкзаке почти не было личных вещей – в основном там лежали самые ценные раритеты, которые я спас из мусорного бака. Остальное шестью неделями ранее я выслал по почте «Мадам Бернар» – издательству, которое специализировалось на выпуске художественной и исторической литературы, чтобы там подготовили бумаги к продаже.
Я подумывал, не выставить ли эскизы в Музее декоративного искусства вместе с работами других известных французских мастеров, опередивших время. Однако мне предстояло немало трат, а я по натуре был хоть и щедрым, но отнюдь не альтруистом.
Когда я привез в издательство свои сокровища, несколько дней ушло на то, чтобы проверить их подлинность. После заключения экспертов мне предложили вознаграждение и процент с будущих продаж книги, гарантируя конфиденциальность.
В голову пришла отличная идея – пересылать гонорары в Англию. Семья Даррена Гласпера, конечно, не поймет, почему им приходят чеки от парижского издательства. Однако если я помогу увековечить миф, будто их сын за время путешествия добился успеха, это будет стоить каждого потраченного сантима.
Нас с Дарреном объединяло многое – например, желание начать жизнь с чистого листа. Он не стал бы меня осуждать: ему самому паспорт уже не был нужен, значит, им мог воспользоваться я.
Если царство небесное существует, Даррен глядит сейчас на меня сверху и радуется.
Не имея постоянного адреса и банковского счета, я настоял на оплате наличными и, получив на руки банкноты, первым делом отправился в туристическое агентство, чтобы забронировать билет на самолет.
Нью-Йорк, США
4 февраля
Все вокруг спали на двухъярусных койках, а я занимался любовью.
Одной рукой держась за бетонную стену, я придерживал железную кровать, чтобы она не билась слишком громко. Другой – зажимал девчонке рот, не давая ей стонами в момент оргазма разбудить соседей. Я кончил вслед за ней и устало вытянулся на матрасе.
Имя подружки уже вылетело из памяти – впрочем, плевать, все равно утром она уезжает в Чикаго. Я натянул трусы, вежливо чмокнул ее в щеку, и она пьяно вырубилась.
Распрощавшись с Парижем, мое альтер эго Даррен Гласпер приземлилось в Нью-Йорке.
Глупые люди часто видят в Америке молодое государство, не имеющее ни истории, ни культуры. Передо мной же предстал континент, густо усеянный традициями, заметными в каждом человеке, в каждом доме и в каждой улице. Тот факт, что здесь не преобладало ни одно учение, ни одна религия или общественный слой, вовсе не означал, что нация лишена духа.
Где начинать новую жизнь, как не в месте, у ворот которого тебя встречает памятник со сломанными цепями под ногой, вздымающий над головой факел, чтобы осветить дорогу?
В молодежном хостеле Нижнего Манхэттена я зажил как подросток, заключенный в тело тридцатитрехлетнего мужчины. Я ненавидел всякую рутину, принимал решения спонтанно. Жадно впитывал каждое новое ощущение, которое было доступно, – особенно с женщинами. В юности мои друзья часто волочились за девчонками, я же был близок исключительно с Кэтрин. Женившись на первой любви, я, как оказалось, многое упустил.
В хостеле постоянно обновлялся контингент, и я наслаждался обществом женщин. Короткие свидания на одну ночь означали, что мне не будут лезть в душу и требовать каких-то обязательств. Я искал физической близости – недолгой и ограниченной зовом плоти, чтобы напомнить себе, что я по-прежнему способен общаться с людьми, пусть даже это выражалось в пустом, почти безымянном сексуальном контакте с партнершей, также не обремененной моральными принципами.
Это могло случиться где угодно: от туалета в ресторане до переулка; от комнаты, битком набитой спящими людьми, до подземного перехода в Центральном парке. Я потерял слишком много времени и, наверстывая теперь упущенное, получал неземное удовольствие от секса без обязательств. Нью-Йорк никогда не спал – и я не собирался спать тоже.
Я переполз на другую койку, залез в спальный мешок и невольно вспомнил свой первый поцелуй.
Кэтрин не знала, что он был вовсе не с нею.
21 февраля
В тот день я возвращался в хостел по Бруклинскому мосту. На обратной дороге замедлил шаг, остановился и, прислонившись к
