мы все катились — в другом конце коридора возник сам Вынималенко и быстрым главшагом пошел вперед, — а мы все катились, — когда Вынималенко заметил самоходность каталки и заорал: «Дура! Они же! Вон!» — а мы все катились, — Катилова опять гуманно схватилась за голову, вскрикнула: «Ой…» Нет, ее никак не заподозришь в злодействе, в заговоре с нянькой, она из сил выбивалась за полторы ставки, но мы ведь все катились, и мне остается предупредить вас: вас ждет мир, где давно никто не виноват, и каждый потому злодей явный или потенциальный, каким бы исполнительным и сердобольным он ни был, как бы ни хватался за голову, ни заливался краской стыда, ибо только свобода и отрада мстить предоставлена каждому, это у них называется «правом на труд». Катилова мстит Вынималенко, Вынималенко — Собиралову, Собиралов — Выдвигалову, строители Вынималки — ее коллективу, коллектив — строителям, Выпускатели каталок — тем, кто будет на них ездить, те, кто однажды на каталках прокатился, при первой же возможности отомстят их Выпускателям и т. д., и т. п. Образуется тотальный круг вольного, невольного, сверхпланового, внепланового, планового, квалифицированного и неквалифицированного тотального мщения.
«Труд наш есть дело мести», — как пело радио в палате, мстя своим туберкулезным дребезжанием поющим. Очень скоро мне показалось, что за их словами, намерениями, планами, действиями стоит что-то куда более фундаментальное и искреннее, чем слова, намерения, планы, действия. Есть какая-то совокупная тайная воля, она в конце концов всем и правит, составляет суть всех внешних форм и оболочек, иначе мне просто не объяснить, почему, несмотря на слова, намерения, планы, действия, все устроено именно так.
Мамка оказалась зеленоглазой, вероятно, миловидной, только-кожа на лице чересчур гладкая и слишком много волос на голове. Опять какое-то воспоминание шевельнулось во мне, будто образ иной мамки отозвался на мамку эту, взревновав, но слишком невнятно; у меня не было времени сосредоточиться на их мимолетной встрече, я следил за ней — уже неизбежной. Понятия не имею, кого ожидала увидеть она, какие у нее были представления о красоте. В глазах ее мелькнул ужас, она сказала не то «Господи», не то «бр-р-р», и росинка выкатилась на зелень, но вскоре там распогодилось — уродец был свой, свой! Тут я буквально впился в ее сосок — со стороны могло померещиться что я предпринимаю попытку бегства, приняв сосок за некий вход или выход.
Молока не было, я кусался деснами и орал, должен же быть предел обманам. Я совсем ничего не понимал, она тоже, мы извелись, не находя общего языка, не находя ничего общего; понятия не имею, чем бы все кончилось, если бы не соска, которую мне сунули. Кляп этот вонял резиной, а дырка была маленькая, или пойло слишком густое, и, пока они что-то там меняли, я, все еще способный удивляться, подумал: какая потрясающая повсюду гармония, как продумано и исполнено все, вплоть до соски! Кое-как поев, я немного успокоился и мог послушать разговоры мамок. Я слышал их — почти невольно — и потом, сейчас, я постараюсь изложить свои выводы, чтобы больше к этому не возвращаться.
Мы все с вами безотцовщина. Пожалуй, кабы не то прежнее знание, катастрофически убывающее, мне, слушавшему мамок, и в голову бы не пришло, что бывают отцы. Само понятие отец изъято из их сознания и языка, кто-то выкрал наших отцов или выкрадывал постепенно, превратив таким образом и эту трагедию в привычку, в обыденность, в сплетенку, в данность — мамки постелено обжились и в ней и всякое в этом смысле сочувствие приняли бы за половую хитрость, скучную блажь или покушение на завоеванную свободу. Вероятно, постепенное исчезновение отцов постепенно формировало мнение мамок о себе как о чем-то биологически независимом, самодостаточном, укрепляло их силу, и не удивлюсь, если Наружа уже находится в их власти и там — негласно, исподволь, повсюду — осуществляется диктат косности, нерешительности, легкомыслия, завистливости, недоверия к уму и личности, упрямства, бесполезного эгоизма, метафизической истерии, всего, что свойственно женской натуре вообще, а на почве безотцовщины, безмужия могло лишь расцвести. К невольным оплодотворителям — иначе я не знаю, как их назвать — мамки относятся воинственно-насмешливо, точно к поверженным половым врагам, мир с которыми принципиально невозможен, да и не нужен: взять с них нечего, уважать не за что, ждать подмоги бессмысленно, а кратковременное удовольствие, с ними по старинке ассоциируемое, можно заменить бесконечными разговорами о биологической гнусности их вражьей натуры. Однако, стоило Витьку или Славику свистнуть под окном, они спешили туда, прихватив с собой нас — в качестве какого-то доказательства, оружия, угрозы или приманки. Для мамок они были кем угодно: подлюгами, козлами, кобелями, дружками, ягодками, полюбовничками, сожителями, хахалями, ебарями, знакомыми, едва знакомыми, даже так и не разгляденными в темноте, соучениками, сослуживцами, командировочными, военнослужащими, рабочими, кооператорами, предпринимателями, гитаристами рок-ансамблей, партнерами по дискотеке, видеосалонщиками, торговцами ранней черешней, гражданами развивающихся стран, но никакими не нашими с вами отцами. Если кто-то молчал, уставившись в стену палаты, или ревел, не отсутствие у ребеночка отца было причиной кручины, а отсутствие под окном своего полового врага, поверьте. Запомните, братья! Наше появление на свет в настоящее время может быть мотивировано следующими причинами: 1. инстинкт, то есть «зов плоти». Ввиду тотального гуманизма этот фактор является священным, не вздумайте вякнуть что-нибудь типа «зов есть — ума не надо», спросить: «Зов плоти своей или чужой является более священным?» — не простят ни за что; 2. любопытство; 3. скука; 4. алкогольное опьянение, заглушившее все, кроме зова; 5. неудачные сексуальные упражнения; 6. потребность вот таким образом что-то доказать — себе, дружку, подружке, обществу, государству, человечеству, Вселенной; 7. отсутствие в продаже противозачаточных средств; 8. святая лень воспользоваться этими, средствами, даже когда они имеются; 9. страх или дороговизна аборта; 10. полная прострация (можете считать это девической мечтательностью), повлекшая за собой все остальное, в том числе роды и мечтательный козий взгляд в стену палаты. Правда, кое-кто-из мамок действительно молчал, и это молчание, по крайней мере, могло быть печалью. Между прочим, молчала и моя. Возможно, о молоке. Мы с ней… но об этом потом, если хватит времени… Добавлю только, что на меня в их палате поглядывали с насмешкой и подозрением, больше с подозрением. Вскоре у меня было целых три клички: «недоносок», «глотник» и «зассыха». Клички казались мне вполне безобидными — они ведь не знали, что я о них думаю, что я им кричу во всю глотку и отчего так яростно мочусь.
На что же они все рассчитывают?
