Компания «Фэй-Бернхард» располагалась в большом здании, специально задуманном для тишины и уединения, подсмотреть, как работают другие, было невозможно. Каждый был занят своим делом, без болтовни в коридорах. «Может быть, — допускал Говард, — в такой обстановке рождаются блестящие мысли, но до чего же тут одиноко!» Не с кем было перемолвиться словом, пока однажды Говард не наткнулся на партнера Чэпмена, Дика Бернхарда, здоровяка со смеющимися глазами, ходившего на работу в марокканской джеллабе.[17]
— Чем мне заняться, пока не вернулся Чэпмен? — спросил Говард.
— Расслабьтесь, — посоветовал Дик. — Раз Чэпмен вас нанял — значит, не зря. Чэпмен о вас позаботится, не беспокойтесь. Были уже в нашем кафетерии? Шеф-повар из четырехзвездочного бретонского ресторана!
— Как тебе новая работа? — поинтересовалась Джулия.
— Кафетерий замечательный, — ответил Говард. — И видела бы ты мой кабинет!
— А работа? — спросила Джулия. — Как работа?
— Нормально, — ответил Говард, сочтя, что рассказывать всю правду еще не время. Платили ему больше, чем когда-либо в жизни. Платили ни за что.
Химмели
Джулия считала дни до начала учебного года — когда дети станут ходить в школу, можно начать искать работу. А пока что она покупала ребятам одежду и вила гнездо — выбирала лампы, шторы и ночные столики для незанятых спален в их просторном новом доме. Однажды утром к ней в дверь постучалась женщина, она приветливо улыбалась, а в руках держала корзинку с шоколадным печеньем.
— Привет! Я Эбби Галлахер. — Она махнула в сторону своего коттеджа. — Из тридцать девятого дома — там, где груша и красивый зеленый газон.
Джулия, взглянув на дом, тут же позавидовала спокойной гордости женщины. Вспомнив свои розы в Альбо, она подумала, что у нее с Эбби есть кое-что общее.
— Да, чудесный газон, — кивнула Джулия.
Она пригласила Эбби в дом, и та, разглядывая кухонную утварь, стала рассказывать о своих двух сыновьях, ровесниках Уилла. Потом провела рукой по паркету в столовой и вздохнула:
— Орех. Мы хотели орех, а нам настелили сосну. Вы откуда? Выговор у вас британский!
— Я из Южной Африки, — ответила Джулия и, задыхаясь, скороговоркой перечислила страны, где ей довелось жить, пожаловалась, как трудно осваиваться в новой среде, и напоследок добавила, что мечтает посмотреть на Америку — страну, принявшую в себя множество культур (Южной Африке до этого, увы, далеко).
Эбби опешила, хлопая глазами.
— Южная Африка… Но внешность у вас не африканская.
Джулия молча корила себя за болтливость. Вот уже много недель она ни с кем не разговаривала, кроме мужа с детьми и продавцов.
— А я ирландка, — сказала Эбби.
— Правда? — заинтересовалась Джулия. — Откуда вы?
— Из Корка, — ответила Эбби. — Точнее, не я, а мои прадеды были оттуда.
— А-а. — Джулия улыбнулась. — Значит, вы совсем чуть-чуть ирландка.
Эбби помолчала.
— Я праздную День святого Патрика. Чем же я не ирландка?
— Вообще-то, — ответила Джулия, — у меня тоже ирландские корни, но я бы не осмелилась назвать себя ирландкой.
От улыбки Эбби не осталось и следа.
С ужасом чувствуя, что ляпнула что-то не то, Джулия попыталась спасти положение.
— Зато мне нравится ирландская литература, — добавила она. — Кто ваши любимые писатели?
Эбби снова захлопала глазами и поднялась:
— Я, вообще-то, опаздываю на теннис.
Джулия поблагодарила за печенье. Она чувствовала, что допустила промах, но не понимала в чем. Прощальные слова Эбби застряли у нее в памяти.
— Знаете что, — Эбби кивком указала на соседний голубой дом, — вам понравятся Химмели, они тоже иностранцы.
— Они тоже иностранцы, — повторяла Джулия вечером, нарезая телятину.
— Но печенье-то она принесла, — сказал Говард, подумав про себя, что женщины судят друг друга куда строже мужчин.
— Так-то оно так, — возразила Джулия, — но я не понимаю, зачем американка называет себя ирландкой, если в Ирландии не была, ирландских авторов не читает и вряд ли может отыскать Ирландию на карте!
Вспышка Джулии позабавила Говарда.
— Конечно, милая, об Ирландии ты знаешь больше любого ирландца, но разве на этом строят дружбу?
Когда на другой день Мэдж Финч принесла шоколадный торт, Джулия вела себя любезно и осторожно. Услыхав ее акцент, Мэдж навострила уши.
— Вы из Англии?
— Нет, из Южной Африки.
Мэдж сказала, что она шотландка, и добавила: моя любимая игра — гольф, а знаете ли вы, что гольф придумали шотландцы?
— Нет. Правда? — удивилась Джулия, вспомнив, как миссис Уркварт перечисляла все великие изобретения шотландцев, всех видных шотландских ученых, писателей, поэтов.
— Мой любимый шотландец — Род Маккьюэн,[18] — призналась Мэдж.
Миссис Уркварт, наверное, перевернулась в гробу.
— Вам стоит познакомиться с Химмелями, — посоветовала Мэдж. — Они немцы.
Пока близнецы смотрели повтор сериала «Остров Гиллигана», Джулия излила душу Уиллу.
— Не пойму, почему люди так носятся со своими национальностями, если они самые что ни на есть американцы?
— Может, нам понравятся Химмели, — предположил Уилл.
Джулия нахмурилась:
— Немцы бомбили Лондон, а я им понесу корзинку печенья?!
Уилл поднял брови:
— Мама, ты же сама говорила, что пора англичанам забыть о войне.
Джулия виновато взглянула на Уилла.
— Верно, сынок, — согласилась она и сдержанно добавила: — Наверняка Химмели — очень славные немцы.
Химмели были не столь общительны, как другие соседи. Хоть они и жили рядом, но не появлялись у дверей с гостинцами или расспросами о паркете. Их окна светились по вечерам, но днем никто из Химмелей не входил и не выходил из дома. От почтальона Джулия узнала, что у Химмелей две дочери: одна — ровесница Уилла, другая на год старше.
— Почему нам все советуют с ними познакомиться? Соседей с другой стороны мы тоже не знаем, — заметил Джулиус.
— Зайду-ка я к ним поздороваться, — вызвался Говард.
— Надо же когда-то начинать, — вставила Джулия.
Муж Эбби Галлахер, Патрик, однажды утром помахал Говарду. Он заведовал производством радиоприемников для автомобилей «Форд». Но о своих детях Эбби всей правды не рассказала. Кроме двух сыновей, Микки и Кента, двенадцати и тринадцати лет (которые не расставались с хоккейными клюшками), был у них еще и третий, Лайонел, девятнадцатилетний наркоман, — его исключили из колледжа, и он с утра до ночи слонялся по улицам в очках с вишнево-красными стеклами и разговаривал с пожарными кранами.
Через три дома жили Финчи с двумя конопатыми детьми — тринадцатилетним Уолли и одиннадцатилетней Тесс. Фрэнк Финч, агент по связям с общественностью в «Ам-Газ», жал руку так, что кости трещали; Мэдж, кроме гольфа, любила пластинки Луиса Прима, а на воскресные пикники всегда облачалась в наряд из шотландки.
В семействе Имперэйторов была целая куча детей с сонными глазами; старший, Винни, тоже ровесник Уилла, принялся задираться, когда грузовик доставил Ламентам мебель. Хоть Винни нисколько и не походил на Риллкока, в его манере держаться Уилл уловил ту же нотку.
— Мой дом вдвое больше твоего, — заявил Винни, хотя дома у них были одинаковые, вплоть до живой изгороди из падуба у входа.
Едва Уилл раскрыл рот, подошел Уолли Финч и давай бахвалиться, что в Техасе все самое большое. Уилл не удержался и спросил; и туалеты тоже? Уолли кивнул, и Уилл предположил, что и задницы у техасцев самые большие, чтоб не провалиться в унитаз. Дружба с Уолли кончилась так же быстро, как с Винни.
Все соседи были люди семейные, кроме Расти Торино — бывшей телезвезды, ныне торговца коврами в Трентоне. Давным-давно, очаровательным белоголовым мальчуганом, Расти снимался в сериале вместе с йоркширским терьером Крошкой, в каждой серии спасавшим его от похитителей, грабителей и прочих мерзавцев с британским акцентом. Годы не пощадили Расти: к тридцати он превратился в толстячка с волосатой грудью и крашеной шевелюрой. Каждый день он выкатывался во двор за газетой, в черном шелковом халате на голое тело, с терьером на руках — копией Крошки.
— По-моему, он немножко… м-м… странный, — объясняла Эбби.
Джулия заключила, что для Эбби существует два сорта странных людей: иностранцы и гомосексуалисты.
— И все-таки мне его жаль, — вздохнула Эбби. — Ничего впереди, кроме вечных мук.
Химмели по-прежнему будоражили любопытство Уилла. Чужестранность роднила его с ними. В их гараже на две машины стояли два видавших виды «мерседеса». Один — белый двухдверный седан 1959 года, ржавый и обшарпанный, другой — цвета морской волны, с четырьмя дверьми и закрытым кузовом. Однажды утром, без пятнадцати семь, Уилл подсмотрел, как глава семьи, в фетровой шляпе, выезжает со двора на белой машине. Дверь гаража закрылась почти без скрипа. На другой день Уилл поставил будильник на шесть сорок четыре, и ровно через минуту отворилась дверь: мистер Химмель всегда был точен. Часов в десять-одиннадцать появлялась вторая машина — с миссис Химмель за рулем. Пышные белокурые волосы взбиты, словно безе, из опущенного окошка свисает рука с сигаретой. На заднем сиденье обычно торчали девчачьи головы — всегда по разным углам. По возвращении голубой «мерседес» заезжал прямо в гараж, и дверь тотчас закрывалась за ними. Разве девочки никогда не выходят играть? Неужто их держат взаперти? Не мечтают ли они сбежать?
