— Установить наблюдение и при злоумышленных происках задержать? Виноват, ваше превосходительство, однако я в конной жандармерии. Чем могу быть полезен?
— В том-то и соль, Сергей Дмитриевич, нельзя допустить его в Санкт-Петербург. Здесь он навербует сторонников в Советах и станет как Чернов — публичный деятель, арестовать его запросто не выйдет, ибо новые забастовки и волнения нам ни к чему. Ульянов замышляет единственное злочиние — свержение монархии, и когда он к нему приступит, будет поздно. Иностранные коллеги считают его исключительно опасным типом. Поэтому никакого дознания и суда. Он приедет в Гельсингфорс и должен остаться в нем навечно.
— Стало быть, я обязан его уничтожить, — понял наконец Гершельман. — Без письменного приказа и, так сказать, приватно. То есть как уголовный преступник.
— Именно! Тем паче при нем будет изрядная сумма денег. Ежели сможете обставить как заурядное ограбление, Отечество будет вам весьма признательно.
— А если попадусь?
— Ничем помочь не смогу, извините. Разве что после, когда вас осудят. Побег, смена документов. Посему, Сергей Дмитриевич, на свой страх и риск. Отдельный корпус к делу отношения не имеет и знать не знает. Оттого не могу обратиться к тамошнему полицмейстеру. В вас же не сомневаюсь, вы человек грамотный, ловкий и… — Тут граф сделал многозначительную паузу. — И честолюбивый! Надеюсь, сей шанс не упустите. Разумеется, оружие и деньги я вам выдам. Можете привлечь верного человека, но не более чем одного. Могу я на вас положиться?
— Так точно, ваше превосходительство!
— Тогда берите папку с бумагами на Ульянова. — Татищев хотел добавить «и с Богом», но сдержался. При очевидной полезности задания для страны божеским назвать его трудно.
Гершельман, окрыленный и озадаченный одновременно, выпорхнул из Петербургской жандармской штаб-квартиры на улице Фуршадской, а командующий корпусом начал выстраивать следующую ловушку социал-демократам на случай, ежели штабс-ротмистр провалит задание.
Известие из Лондона, пришедшее через неделю, превратило одиночную акцию в крайне трудное задание. Татищев предполагал, что Ульянов может ехать не один, а в сопровождении двух-трех революционеров, оттого и рекомендовал Гершельману избрать помощника. Однако германский список, частично подтвержденный собственной русской агентурой, получился угрожающе большим. О господах, ранее в поле зрения жандармерии не попавших, доложил начальник штаба корпуса полковник Никольский:
— Ваше превосходительство, угрозу как распространители революционной заразы могут нести следующие лица: Аксельрод Товия Лейзерович, Аптекман Иосиф Васильевич, Бронштейн Семен Юльевич, Бронштейн Роза Абрамовна, Гишвалинер Петр Иосифович, Добговицкий Захария Лейбович…
Похоже, начштаба читает список от еврейской революционной партии БУНД, решил граф. Ну, они не так страшны. А что же левые социал-демократы?
— …Шейкман Аарон Лейбович, Шифрин Натан Калманович, Эренбург Илья Лазаревич, — дочитал Никольский фамилии по алфавиту из первого принесенного им листа. — Это РСДРП, большевики.
— Неужто одни евреи?
— Никак нет, ваше превосходительство. Жена Ульянова — русская, и сам он наполовину; возможно, двое-трое других, если только это не евреи, взявшие русские псевдонимы. Ульянова-Крупская нам известна давно, я новых перечисляю. Разрешите продолжить? MI-6 готова подбросить нам и социалистов-революционеров. Из проживающих в Англии опасность представляют: Веснштейн Израиль Аронович, Клюшин Борис Израилевич, Левинзон Меер Абрамович, Натансон Марк Андреевич, Розенберг Лев Иосифович и Фрейфельд Лев Владимирович. За точность фамилий источник не ручается, так как начально они писаны по-английски с русского звучания, а он обратно на русский перевел. Далее списки Еврейской рабочей партии «Поалей цион», Еврейского рабочего союза БУНД, Сионистской рабочей партии. От польско-литовской социал-демократии одна только Роза Гольдблюм.
— Однако же! Мне докладывали, что у левых много евреев, выкресты и в Госдуму пробрались. Владимир Павлович, как по вашему мнению, отчего враги нашего порядка в большинстве своем жиды?
Начальник штаба, тоже евреев на жаловавший, смотрел на пейсатое бунтарство прагматично.
— Не вижу в том ничего удивительного, ваше превосходительство. Черта оседлости не отменена. Как война началась, с северо-запада полмиллиона отселили за Урал. Пусть сгоняли их с бедных и тесных еврейских местечек, но с обжитых. Считайте — в чисто поле.
— Как неблагонадежных, полковник.
— Так точно. У нас, как всегда, не меры, а полумеры. Тут или признать их в полном праве, как лояльных мусульман, или выдворять из страны по примеру испанских Габсбургов. Унижать, притеснять и одновременно жить с ними мирно бок о бок не получится.
— Да-с. Однако в военное время я не стану советовать Государю уравнять их в правах. Вековая обида за неделю не пройдет. Дай им свободу, кого они поддержат — Императора или таких же Аксельродов да Бронштейнов? Поэтому, дорогой Владимир Павлович, извольте заняться новой полумерой. Как вы понимаете, революционная сволочь никак в страну попасть не должна. Вы же охраной железных дорог занимались? Стало быть, вам и карты в руки.
А ежели они выберут морской путь и отправятся прямиком в Санкт-Петербург, есть надежные люди на Балт-флоте. Но действовать лучше не напрямую, а через людей, давно не скрывающих антисемитизм. Потому следующим персонажем, посетившим кабинет Татищева на Фуршадской, оказался отставной статский советник и известный некогда врач Александр Иванович Дубровин.
— Благодарю за честь, ваше превосходительство! — Не утративший остатков когда-то отличной военной выправки, черносотенец даже каблуками щелкнул, однако скорей фиглярски, нежели уважительно. — Ранее со мной чины не выше подполковника беседовали-с.
— Соответственно вы как умный человек догадались, что разговор особый назрел. Присаживайтесь, Александр Иванович, особые беседы короткими не бывают. Приказать чаю?
— Как вам угодно.
Дубровин присел с прямой спиной, но несколько боком, без уюта для тела. Слишком много милостей он получил за последние годы. Убийства жидов сходили с рук, доказательства вины черносотенцев волшебным образом испарялись, а сам он со сподвижниками получал малые штрафы да краткосрочные аресты. Словно невидимая рука чуть журила любимое, но излишне резвое и шаловливое дитя. Нет сомнений, что покровительство придется отработать.
— Уважаемый Александр Иванович, пришло из Одессы сообщение. Вы публично изволили объявить следующее: «Истребление бунтовщиков — святое русское дело. Вы знаете, кто они и где их искать. Смерть бунтовщикам и евреям!»
Дубровин засопел:
— И что же? Снова штраф заплатить?
— Что вы, дорогой мой! Штраф бы околоточный составил. Мне, разрешите заметить, сие не по чину. За такие слова надобно ответ держать. Вы готовы оправдать их делом, а не словоблудием? Потрудитесь ознакомиться, — Татищев придвинул Дубровину папку со списком Никольского.
— Хуже чумы и холеры, — ответил тот, пробежав глазами фамилии. — Любой ценой не допустить их возврата в Россию?
— Отлично соображаете, любезный. Однако учтите два обстоятельства. С ними непременно русские будут, может, и семьями, и малыми детьми. И второе — Министерство внутренних дел тут не причастно, а сегодня мы не встречались. Разумеется, я помогу сведениями и деньгами, но заявить о той акции должна Черная сотня. Вам понятно? После этого — из России долой года на три-четыре подальше, хоть в Аргентину.
Врач, которому предложили массовое душегубство, нервно сглотнул слюну. По масштабу замысла оно неизмеримо превзошло деяния его отряда, коими он так гордился. Опасность, розыск и месть со стороны родственников убитых тоже нельзя сбросить со счетов. Но коли получится, жизнь не зря прожита…
— Благодарю за доверие, ваше превосходительство!
Он не мучился достоевщиной в духе «тварь я дрожащая иль право имею», впервые получив возможность это право применить столь широко.
Глава шестая
Железнодорожная станция Хапаранда на границе Швеции и российского Финляндского княжества освещалась не слишком щедрыми лучами летнего скандинавского солнца. Однако настроение у пассажиров трех последних вагонов поезда, следующего до Санкт-Петербурга, было приподнятым, праздничным. Казалось, солнце сядет за горизонт, и окна вагонов прямо-таки осветятся изнутри пылающими там революционными страстями.
Колеса стучали на стыках, за насыпью раскинулись северные пейзажи Российской империи. Природа дышала спокойствием, но пассажиры верили — оно обманчиво. Главная часть природы, человеческое общество, бурлит, как никогда. Российский народ окончательно устал от экономического и продовольственного кризиса, бессмысленной войны с Британией, бездарного управления государством. Наступает революционная эпоха перемен, товарищи!
