«Теперь не время жаловаться, но я должен доложить, чтобы Ставка знала командующего фронтом. 7 мая, то есть накануне наступления противника, Козлов созвал военный совет для обсуждения проекта будущей операции по овладению Кой-Асаном. Я порекомендовал отложить этот проект и немедленно дать указание армиям в связи с ожидаемым наступлением противника. В подписанном приказе комфронта в нескольких местах ориентировал, что наступление ожидается 10–15 мая, и предлагал проработать до 10 мая и изучить со всем начальством, командирами соединении и штабами план обороны армии. Это делалось тогда, когда вся обстановка истекшего дня показывала, что с утра противник будет наступать. По моему настоянию ошибочная в сроках ориентировка была исправлена. Сопротивлялся также Козлов выдвижению дополнительных сил на участок 44-й армии».
Иосиф Виссарионович прочитал телеграмму поздно вечером, при Шапошникове и при мне. Расстроенный, тяжело ступая, несколько раз прошелся по кабинету. Сказал:
— Как в одесском анекдоте… Сара после ужина танцует на вечеринке. Убеждает себя: «Не пукну, не пукну, не пукну». Сорвалось, пукнула. «Не я, не я, не я». — Остановился, гневно блеснули глаза, брезгливо дернулись плечи: — Сучонка с желтым клеймом!
Шапошников постарался пресечь вспышку, спросил буднично-деловито:
— Что ответить? Оставим без последствий?
— Я сам напишу, — сказал Сталин. — Вы завтра посмотрите.
Вот ответ Иосифа Виссарионовича Мехлису. Поправок не было:
«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте Вы — не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и обязанный исправлять на месте ошибки командования. Вы вместе с командованием отвечаете за то, что левый фланг фронта оказался из рук вон слабым. Если «вся обстановка показывала, что с утра противник будет наступать», а вы не приняли всех мер к организации отпора, ограничившись пассивной критикой, то тем хуже для Вас. Значит, Вы еще не поняли, что Вы посланы на Крымфронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный представитель Ставки.
Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но Вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов. Дела у Вас в Крыму несложные, и Вы могли бы сами справиться с ними. Если бы Вы использовали штурмовую авиацию не на побочные дела, а против танков и живой силы противника, противник не прорвал бы фронта и танки не прошли бы. Не нужно быть Гинденбургом, чтобы понять эту простую вещь, сидя два месяца на Крымфронте».
У Льва Захаровича достало ума покаяться в грехах. «Мы опозорили страну и должны быть прокляты» — так завершил он свою объяснительную записку после полного разгрома фронта. Такая самокритичность в какой-то мере смягчила недовольство Сталина. Он не «проклял» Мехлиса, а понизил его в звании и сместил с высокой должности. Начальником Главного политического управления Красной Армии стал первый секретарь МК и МГК партии, один из организаторов обороны столицы Александр Сергеевич Щербаков. При нем, кстати, вскоре в вооруженных силах был упразднен институт комиссаров, командиры стали единоначальниками, а у них — заместители по политчасти. Ну а Мехлис продолжал «нюхать порох» в качестве члена Военного Совета армии, затем некоторых фронтов. Своим несносным скандальным характером и склонностью к доносительству много крови попортил работавшим с ним людям. Умер он в том же году, что и Сталин. Странно, что урна с прахом Льва Захаровича оказалась в Кремлевской стене, на почетном месте. Не по чину вроде бы. Впрочем, какая там странность: Берия и Каганович посодействовали.
И еще штрих к биографии Мехлиса, уж и не знаю, хороший или плохой: в разное время можно воспринимать по-разному. Он одним из первых, а может, и самым первым привлек внимание Сталина и Берии к действиям тех крымских татар, которые перешли на сторону гитлеровцев, помогали фашистам в боях против советских войск. Особенно большие потери несли от крымских татар, досконально знавших местность, наши партизанские отряды, подпольщики, а также диверсионные и разведывательные группы, высаживавшиеся на побережье. Наших убивали из засад, устраивали ловушки. Страшна была судьба людей, захваченных для допросов. Враг был жесток.
В одном из своих докладов Берия сообщил Сталину примерную цифру потерь среди военнослужащих от крымских татар. Если не ошибаюсь, около 16 тысяч. Три стрелковых дивизии. Не знаю, входят ли в это число мирные жители, партизаны. Тогда же возникла идея очищать все освобождаемые районы от тех, кто наносил нам коварные удары в спину.
12
Пока Мехлис обретался в Крыму, Иосиф Виссарионович нашел возможность вполне обоснованно осадить другого занесшегося деятеля — Кагановича. Мы помним, сколь хорошо работал железнодорожный транспорт в начале войны, справляясь в трудных условиях с возросшими перевозками. Буквально из-под носа у немцев вывозили железнодорожники беженцев, промышленное оборудование, культурные ценности. Эвакуировали раненых. Прямо к передовой подгоняли вагоны с войсками, техникой, боеприпасами. Быстро очищали пути от разбитых составов, восстанавливали разбомбленную колею, мосты. Соблюдался четкий порядок. Даже в самое напряженное время, на самых загруженных участках, где составы двигались чуть ли не впритык, один за другим, почти не было «пробок», почти не случалось аварий. В этом была заслуга и наркома путей сообщения Лазаря Моисеевича Кагановича, ему воздавалось должное. К сожалению, достигалось это не столько умелой организацией, сколько чрезвычайным перенапряжением людей и техники. Все тот же принцип, что и у Мехлиса: сегодня — любой ценой, не заботясь о завтрашнем дне.
Продолжаться так до бесконечности не могло. С наступлением зимы участились сбои. Техника требовала ремонта, истощились запасы топлива, людям надо было восстановить силы. А на улице снегопад, заносы, морозы. Сроки перевозок срывались. Верховный Главнокомандующий несколько раз высказал Кагановичу свое недовольство. Тот обещал разобраться, исправить… Ну и разобрался в свойственной ему манере, нашел виновника — Управление военных сообщений Красной Армии. Сложность была в том, что пресловутого стрелочника под удар в данном случае не поставишь, мелка фигура. Требовалась гораздо крупнее. Сам Каганович, может, и не справился бы, но рядом находился специалист по таким делам, дорогой друг Лаврентий Павлович. От Кагановича потребовалось лишь несколько «острых» фактов. А различных недоразумений в ту трудную зиму было, повторюсь, предостаточно. Важно, как подать и расценить их.
Короче говоря, начальник Управления военных сообщений генерал-лейтенант Н. И. Трубецкой, человек порядочный, трудившийся с пользой, был внезапно арестован вместе с несколькими сотрудниками. Всех их обвинили в измене Родине, в саботаже на транспорте и после двух-трех допросов расстреляли. С чрезмерной поспешностью. Виновники, дескать, понесли заслуженную кару, факт свершился. Задокументировано — комар носа не подточит. Вот вам негодяи, а вот Каганович, беспорочная душа: упрекнуть его можно разве лишь в том, что не сразу разглядел вражеские происки. Да ведь таились-то саботажники не в его транспортном ведомстве, а в Наркомате обороны, так что у Лазаря Моисеевича и в этом отношении все чисто.
Когда маршал Шапошников с едва скрываемым возмущением сообщил Верховному Главнокомандующему о разгроме, учиненном в Управлении военных сообщений, Сталин сказал, что уже познакомился с делом генерала Трубецкого. У сдержанного, интеллигентнейшего Бориса Михайловича вырвалось: «Гораздо полезней было бы выслушать его самого». На что Сталин ответил: «Согласен с вами».
Шапошников счел необходимым напомнить, что ни лично генерал Трубецкой, ни Управление военных сообщений Красной Армии за состояние транспорта не отвечают, перевозки обязан обеспечивать НКПС со всеми вытекающими последствиями. Сталин тут же заверил, что «замести следы и уйти от наказания никому не удастся».
Шапошников в тот вечер грустно и уже не в первый раз посетовал на то, что работать ему становится труднее, и не только из-за расстройства здоровья. Меня очень огорчили его слова.
А что с Кагановичем? За многие годы на высоких постах не довелось ему выслушать столько резких упреков, сколько обрушилось на заседании Государственного Комитета Обороны 25 марта 1942 года. Пробить толстую кожу «Кабана Моисеевича», всегда готового резко и грубо отбить любые выпады, было чрезвычайно трудно. Не усовестишь, краснеть от стыда он не умел. Факты, приводимые Сталиным, отлетали от Кагановича, как от стенки горох. Считал: покритикуют, и ладно, не в первый раз. Даже сам Верховный не посмеет больно ударить его. Ан — обманулся, не зная, что на столе Иосифа Виссарионовича уже лежит проект постановления Ставки, выдержанный в жестких тонах. Лишь когда Верховный сказал: надо разобраться, почему за срывы, за саботаж на транспорте наказаны не руководство НКПС, а генерал Трубецкой — лишь тогда Каганович сообразил, что пол качнулся у него под ногами, дело может кончиться скверно. И умолк, перестал оправдываться обвиняя.
