А что с Кагановичем? За многие годы на высоких постах не довелось ему выслушать столько резких упреков, сколько обрушилось на заседании Государственного Комитета Обороны 25 марта 1942 года. Пробить толстую кожу «Кабана Моисеевича», всегда готового резко и грубо отбить любые выпады, было чрезвычайно трудно. Не усовестишь, краснеть от стыда он не умел. Факты, приводимые Сталиным, отлетали от Кагановича, как от стенки горох. Считал: покритикуют, и ладно, не в первый раз. Даже сам Верховный не посмеет больно ударить его. Ан — обманулся, не зная, что на столе Иосифа Виссарионовича уже лежит проект постановления Ставки, выдержанный в жестких тонах. Лишь когда Верховный сказал: надо разобраться, почему за срывы, за саботаж на транспорте наказаны не руководство НКПС, а генерал Трубецкой — лишь тогда Каганович сообразил, что пол качнулся у него под ногами, дело может кончиться скверно. И умолк, перестал оправдываться обвиняя.
В постановлении, принятом ГКО, было записано: «Каганович не сумел справиться с работой в условиях военной обстановки». И — оргвыводы: с должности наркома снять, назначить вторым заместителем председателя Транспортного комитета. Одним ударом Лазарь Моисеевич был сброшен с вершины Олимпа куда-то на малозначительный склон, оказался не в чести, утратил руководящие нити. Ему предстояло или прозябать в каких-то замах, или опять, со свойственной ему энергией, упрямо карабкаться вверх. Он выбрал второе.
Сталин мог теперь не опасаться интриг со стороны Кагановича. Но не нажил ли себе Иосиф Виссарионович льстивого, услужливого, но коварного и злопамятного врага? На все последующие годы…
13
Значит, стараниями Сталина «триумвират» был расколот. Однако основа-то осталась, слишком глубоки были незримые корни, питавшие определенную группу лиц. К тому же Берия не только сохранял, но и наращивал свои возможности. Укрывшись завесой секретности, правил «государством в государстве», никого не посвящая в действия тех многочисленных служб, которые объединялись расплывчатым, пугающим людей понятием «органы».
После начала войны расширились и укрепились связи Лаврентия Павловича с зарубежными странами, с союзниками. Для руководителя, ведающего тайными службами, это естественно: имелись общие интересы, надо было обмениваться сведениями. Однако по «линии Андреева» Иосифу Виссарионовичу было известно, что Берия обзавелся каналами, которыми пользовался, не испросив разрешения Верховного Главнокомандующего, руководителя партии. Справедливости ради скажу, что дозволение на любые формы, методы, средства при добывании особо важных сведении Берия имел. Но два его сверхсекретных канала настораживали. Один — по добыванию данных о разработке нового мощнейшего оружия в Англии и США: эти разработки находились под особым контролем тамошних спецслужб, доступ можно было получить только пользуясь их полным доверием. Но какой ценой достигалось это доверие? Не слишком ли дорогой?! И второй канал — через Швецию — на влиятельнейшие сионистские круги нескольких стран, в том числе оккупированных гитлеровцами, эти круги каким-то образом «уживались» с фашистами, немцам было выгодно сохранять и использовать их. Причем конспирация была настолько надежной, что даже люди Андреева, способные, кажется, добыть любые сведения за рубежом, не всегда могли определить, куда ведут нити.
Да, силен был Лаврентий Павлович в том тяжелейшем для нас сорок втором году, настолько силен, что сам Сталин остерегался тронуть, ущемить его, хотя внешне относился к нему по-прежнему свысока, с некоторой насмешливостью, что вызывало теперь раздражение заматеревшего Берии, хотя он и скрывал недовольство привычными льстивыми фразами, льстивой улыбкой, изображавшей безмерную преданность «вождю и учителю». Сталин понимал все это, однако Берия необходим был ему как энергичный, сообразительный исполнитель, способный с намека понять и сделать то, что Иосиф Виссарионович считал нужным. Сталин знал: Лаврентий достаточно хитер и умен, чтобы в трудное для страны время не рваться к высшей власти. Сила-то у Берии имелась, но не было сталинского ума и воли, не было сталинского авторитета и обаяния, не было мужества, самоотверженности, способностей вести страшную войну, не сулившую пока ничего, кроме крайней напряженности и высочайшей ответственности. Вот со временем, когда что-то определится, тогда видно будет…
«Грядущие события бросают перед собой тень» — эти мудрые слова принадлежат, если не ошибаюсь, Гёте. Они, эти тени, приходят к нам в снах, как предчувствия, в других проявлениях. К сожалению, лишь очень немногие люди способны воспринимать и понимать их, предугадывать будущее, видеть по отброшенным теням сами события. Иосиф Виссарионович в какой-то мере обладал таким даром, но он был слишком перегружен текущими заботами и увлечен повседневной борьбой, чтобы всегда замечать призрачные знаки грядущего. В этом отношении он доверял мне, моей интуиции, потому что я был раскрепощенней, свободней и духовно, и по конкретно-временным связям, а может, и способностей воспринимать тени грядущих свершений имел больше.
Важен и удивителен, конечно, подобный дар, но иногда он доставляет ощущения жуткие. Помните первый субботний вечер сорок второго года, когда на террасе Ближней дачи я вроде бы увидел закутанный в тулуп остывающий труп Иосифа Виссарионовича? Я не сказал ему об этом, но та страшная картина преследовала меня потом более десяти лет, до самой его кончины. А о своем очень тревожном предчувствии, связанном с Берией, о том, что он широко расправит свои черные крылья и клюнет в темя самого Сталина, я несколько раз говорил Иосифу Виссарионовичу. Ссылался не только на свое ощущение. Не случайно же так ненавидела Лаврентия Павловича Надежда Сергеевна Аллилуева, называя его посланцем Сатаны, будто предвидела те беды, которые причинит он ей и вообще всей семье Сталина… Подливал я, конечно, масла в огонь, молчать не считал возможным. Впрочем, напряжение между Сталиным и Берией нарастало и без меня, какая-то вспышка должна была произойти. А обусловил ее сам ход событий.
Весь июнь и июль Иосиф Виссарионович нервничал, с переменным успехом скрывая это от окружающих. Он уже понимал, к каким последствиям ведет стратегическая ошибка, допущенная весной, хотя ни он, и никто другой не представляли еще, сколь страшны будут эти последствия, поставившие нашу страну почти на грань гибели. Сталин искал возможности хоть как-то поправить положение, возлагая надежды на стойкость наших войск, на отвлекающий удар по немцам на западном направлении между Сычевкой и Ржевом: он надеялся на союзников, верил, точнее — старался верить в их обещание открыть второй фронт. Ждал этого вопреки утверждениям маршала Шапошникова, генерала Игнатьева, вопреки моим доводам о коварном эгоизме англосаксов, граничащем с подлостью и возведенном в ранг национальной политики. Плутократам выгодно было, чтобы два гиганта, Россия и Германия, измотались в борьбе, — тогда англичане и американцы без больших потерь окажутся победителями, хозяевами мира. Для чего им своих людей губить на Втором фронте без крайней необходимости?! А Сталин дипломатически маневрировал, чтобы, не дай Бог, не задеть, не обидеть союзников, не вызвать их недовольства на таком важном историческом этапе. Лишнее все это было.
Прилетев 12 августа в Москву, Черчилль, по его собственному выражению, «все равно что привез большой кусок льда на Северный полюс». «Порадовал» сюрпризом-подарочком. Во время переговоров он, поддержанный представителем США Гарриманом, официально уведомил советскую сторону, что обещанный ранее Второй фронт в 1942 году создан не будет. Возможностей, мол, недостаточно… И это в то время, когда положение наше с каждым днем ухудшалось, когда гитлеровские армии рвались к Сталинграду, к Воронежу, на Северный Кавказ, к нефтеносным районам Майкопа, Грозного, Баку. Когда изготовилась к удару подталкиваемая немцами и жаждавшая поживы Турция: ее двадцать шесть дивизий, сосредоточенных на нашей границе, намеревались выйти через Иранское нагорье на западный берег Каспия, все к тому же приманчивому «черному золоту». Когда Япония, пользуясь тем, что мы сняли часть своих войск с Дальнего Востока, вновь готова была осуществить планы захвата советских земель — как только немцы достигнут Волги и победа фашистов будет предрешена. Когда вместе с гитлеровцами сражались против нас финские, итальянские, румынские армии, войска других сателлитов. А мы были одни. И обещанного Второго фронта, как говорит поговорка, действительно пришлось ждать долгих три года. А ведь за общее вроде бы дело боролись.
Подлый удар, нанесенный нам союзниками, оказался очень ощутимым как для нашего руководства (надо было ломать все планы и замыслы), так и для всего народа (разочарование, утрата надежд). Хорошо, что Сталин был в какой-то мере подготовлен к такому повороту событий, воспринял это менее болезненно, чем могло быть. Даже так: еще раз проявилась неординарность, необычность его натуры, его характера. Этот удар помог ему окончательно отказаться от всяких иллюзий, надеяться только на собственные силы, на свой народ. Иосиф Виссарионович не раскис, а, наоборот, словно бы окреп духом, стал еще более деятельным, энергичным, решительным. И как-то подобрел, помягчел к людям, к своим соратникам, особенно к военным. Но не ко всем. Не к Берии во всяком случае. Именно тогда, в период нашего большого отхода, самых больших военных и экономических трудностей, начал Иосиф Виссарионович свое наступление на создателя «государства в государстве». Прорвалось наболевшее.
