Они долго толклись у вымола, долго ожидали грека-провожатого. Иван успел подняться на кряж и осмотреть крохотную армянскую церковку, двери которой были украшены сложным геометрическим узором из железных полос и игольчатыми гранеными шишками скрепляющих полосы гвоздей. Армянин-сторож выглянул любопытно, узнавши русича, приветливо заулыбался, приглашая внутрь. Но снизу уже кричали, махали руками, и он, разведя руками, устремил к своим.
Неправильный четырехугольник генуэзской крепости был весь тесно заставлен и застроен амбарами, клетями, угрюмыми и узкими каменными палатами фрягов и слепленными из глины и камней армянскими саклями. Похоже, татары сюда не добрались. Сам город в своем обводе генуэзских трехстенных башен тянулся дальше вдоль берега, отлогою излукой уходящего к далеким горам.
Скоро они вышли из ворот, тут же встреченные местными русичами, которые повели их в какой-то разгромленный татарами монастырь. Кое-как восстановленные кельи являли вид жалкий. Здесь порядком оголодавшие члены посольства смогли наконец насытиться и отдохнуть.
Уже лежа на расстеленных кошмах, уже задремывая, слушал Иван бесконечные рассказы о недавнем бедствии, о сраженьях под стенами Кафы и о погроме города. О том, что Витовт вывел из Крыма несколько сот семей караимов. (Иван уже знал, что караимы — это потомки хазар, обращенных в иудаизм, но не слившихся с евреями, ибо евреем надобно родиться, и обязательно от еврейской матери, поскольку "жидовская вера" исключает обращение инославных, как это принято у христиан и даже у бесермен.) Принявшие Тору хазары оказались чужими и чуждыми всем на свете, чем, видимо, и воспользовался Витовт, поселивший каримов у себя в Литве, под Троками (где они, кстати, живут и до сих пор). И самое удивительное: что Тохтамыш якобы теперь находится в Киеве, в гостях у своего недавнего врага.
Засыпая, Иван уже не понимал, кто же здесь и с кем дрался, кто именно зорил Кафу, и только мимолетно удивился Витовтову деянию. Даже и то не очень насторожило, когда сказали, что шайки татар о сю пору разбойничают в степной части Крыма. Хотелось спать и думалось, что тут уже родина и все трудности позади…
В неосновательности своих надежд Ивану Федорову довелось убедиться уже на третий день, когда караван русичей пробирался равниною Северного Крыма, встречая по пути лишь пепелища сожженных селений да стаи одичавших бродячих собак.
Шайка степных грабителей явилась нежданно, и, сметя силы, Иван порешил попробовать уладить дело миром. Татары уже обступали русичей, уже рвали с них что поценнее: серебряные кресты с духовных, у ратников пытались отобрать оружие, уже и к самому запеленутому в холсты "Спасу" приступали, жадными руками раздергивая портно и вервие.
Самая труднота заключалась в том, что Иван не ведал, чьи перед ним татары: Темерь-Кутлуевы, Тохтамышевы или просто степные грабители, не подчиняющиеся никому?
Старшой шайки лениво подъехал вплоть, безразлично взирая на начавшийся грабеж каравана, и Иван, с падающим сердцем, отпихнув очередного грабителя, устремил к нему. Сотник, на темно-коричневом лице которого необычайно и ярко голубели глаза, глянул на Ивана, потом вгляделся пристальнее и мановением руки приостановил грабеж. Его, видимо, слушались беспрекословно, ибо стоило сотнику татарской дружины слегка махнуть тяжелою ременною плетью, и грабители тотчас отхлынули, образовав вокруг них, не в отдалении, широкое кольцо.
— Не узнаешь? — хрипло по-русски вымолвил татарин.
Иван вгляделся и тихо ахнул.
— Васька?! — воскликнул он, намерясь кинуться в объятия другу, но Васька остерегающе повел головою, и Иван тотчас понял: здесь — нельзя.
— Чьи таковы? — вопросил Васька по-татарски громким голосом.
— Великого князя Московского послы! — так же громко по-татарски отозвался Иван. — Духовные, из Царьгорода, от императора Мануила, везем с собою икону, царев дар! Иных сокровищ не имеем!
Васька угрюмо выслушал, кивнул. Оборотясь к своим, произнес несколько слов, и разбойники с ворчанием начали неохотно возвращать забранное ограбленным ими клирикам.
— Как ты? — шепотом спрашивал Иван.
— Сотником, вишь, у Бек-Ярыка, Тохтамышевы мы! — пояснил.
— А сам он?
— Сам в Киев ускакал, к Витовту, — так же тихо, почти не глядя на Ивана, отвечал Васька. — Брат как?
— Лутоня? Детьми осыпан, все тебя ждет, даже горенку особную срубил, мол, воротишь когда…
Васька кивнул, не глядя. Притворясь, что отирает лицо от пыли, согнал со щеки непрошеную слезу.
— Увидишь когда… — Поискав в калите, достал, скомкав, дорогой, персидского шелка, плат, сунул Ивану: — Еговой жонке!
— Не мыслишь в Русь? — все-таки вопросил Иван.
Васька посмотрел на него отчаянно, обрезанным взором, дернулся, ничего не сказав. Повернул коня и уже с оборота домолвил:
— Прощай! Да скажи там… Кому-нито… Де, Тохтамыш заключил ряд с Витовтом, чаю, против Руси. Уступает тому, по слухам, русский улус!
Он протяжно свистнул, собирая своих, и, не глядя более на Ивана, поскакал, уводя разбойную сотню прочь. Потрепанные русичи опоминались, все еще не веря своему счастью. Иван не стал ничего объяснять даже Родиону Ослебятеву — пущай думают, что пронесло! Не ровен час, воротит Васька на Русь, а кто-нито из здесь сущих заведет: мол, грабил нас в Крыму, да то, да се — не стоит! Есть вещи, которые не всякому и объяснить мочно!
Щедрая южная осень провожала их на разгромленной, обезлюженной земле: неубранный виноград, кругами осыпавшиеся плоды под яблонями, потрескавшиеся, забытые в вянущей ботве дыни, и хлеб, кое-где уцелевший от конной потравы, тоже не был убран, хозяева не то попрятались, не то были уведены в полон. Даже и скотина попадалась кое-где, одичалая, потерявшая хозяев. И вздохнулось свободнее, когда наконец набрели на мало разоренное живое село, жители которого опасливо выглядывали из-за плетней и, только уже признавши русичей и духовную братию, начинали вылезать на свет Божий.
Иван Федоров ехал задумчив и хмур. Встреча с Васькой возмутила его до глубины души, а остерегающие слова: "Скажи тамо…" — не выходили из головы. "Как же так? — думал он. — И сказать коли — кому? Великому князю, который весь в Витовтовой воле? Кому из бояр?"
Впереди лежала многодневная опасная дорога, сто раз мочно было и голову потерять, и уже не было покоя, и уже не было мирной родины, ибо над нею нависла доселе небывалая беда. Витовт, который, по Иванову убеждению, вместе с дочерью искусно обманывал Василия, Витовт заключил теперь ряд с Тохтамышем… О чем? И против кого? Против Темерь-Кутлуя? А что с того Витовту? Малого недоставало Ивану, чтобы постичь истину, о которой скоро заговорят и на Руси, и в Орде!
Скажем тут, что в известиях о походе Витовта в Крым много неясного. Факты порою противоречат друг другу. Впрочем, согласно Ф. М. Шабульдо, устанавливается следующая картина.
В 1396 году разбитый Тимуром Тохтамыш пытается утвердиться в Крыму, осаждает Кафу, но изгнан оттуда Темир-Кутлугом.
В 1397 году, 8 сентября, Витовт в битве близ Кафы разбивает войска Темир-Кутлуга и Едигея, вновь освобождая Крым для Тохтамыша. Не тогда ли уже Тохтамыш с Витовтом заключают некий союз?
Но уже в исходе зимы 1397/98 года Тохтамыш, вновь разгромленный Идигу и Темир-Кут лугом, бежит в Киев, к Витовту, и договаривается с ним ни мало ни много о дележе страны: Витовт помогает Тохтамышу вновь занять ордынский трон, а Тохтамыш уступает Витовту свой русский улус, то есть Владимирскую (Московскую) Русь! Об этом договоре с понятным возмущением сообщает русский летописец.
Витовт затем соберет войска и отправится в поход на Темир-Кутлуга, который, в свою очередь, потребует от Витовта только одного: выдачи ему своего врага, Тохтамыша.
Договор с Тохтамышем, как и попытку одним махом захватить всю Русь, зная Витовта, — это понять можно. Но столь решительная вражда с Темир-Кутлугом и Едигеем? И столь же решительная поддержка многажды битого Тохтамыша? Быть может, влюбившийся в эти изрезанные морем берега, уязвленный любовью к Крыму, как и многие до и после него, Витовт и Тохтамыша решил поддержать лишь временно, надеясь позднее захватить эти земли, как надеялся он вскоре стать полновластным хозяином Руси?
Древние хартии молчат, а море, что лижет камни у подножия Крымских гор, не дает ответа.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
"Воля народа" — слишком абстрактное понятие, чтобы быть истинным в сугубой реальности бытия.
Воля эта проявляется через представительные органы народа, то есть через избранных, составляющих иерархию власти, на вершине которой находится наследственный (что лучше) или избранный (что много хуже) руководитель, формально не подчиняющийся никому. (Князь, царь, хан, император, президент и т. п.)
Народное мнение считает обычно, что этот самый главный, являясь хозяином страны, не может стать предателем ее интересов, не догадываясь, что очень даже может! И сознательно, как наши нынешние (конца XX века) руководители, и бессознательно, от прекраснодушия и дряблости характера, как Николай II, объявленный почему-то "кровавым". И когда таковое происходит, когда верхушка, так или иначе, предает свой народ, народу очень трудно, а иногда и невозможно заявить о своем мнении. Словесных заявлений, хотя бы и коллективных, никто обычно не принимает в расчет, а восстать с оружием в руках, когда нет и оружия, и, главное, нет организации, когда все уже имеющиеся формы государственной организации охвачены коррупцией и предательством, но очень еще могут, защищая шкурные интересы свои, двинуть на тот самый народ силы полиции и армии, — восстать в таких условиях чрезвычайно трудно!
