И спервоначалу речей особых не велось — ели.
Остей, слегка огладив необъятные бедра своей благоверной, пригласил:
— Садись, мать!
Боярыня опустилась на лавку меж раздавшихся мужиков, толстыми, в дорогих перстнях пальцами взяла крылышко лебедя, ела, опрятно отставляя мизинцы рук и одновременно зорко озирая суетящуюся прислугу — не сблодили б чего? — пригубила кубок с медом, вытерла пальцы фаткой, выслушивая согласные похвалы деверьев, встала опять: хозяйке не пристало сидеть за столами, когда гости-мужики едят и пьют, ее дело следить за поряднею в терему.
— Федор-то Свибло, никак, недужен ноне? — спрашивал, на правах ближнего родича, Иван Замытский.
— Лежит! — ворчливо отвечал Остей, обсасывая кусок кабанятины. — Невесть, с болезни ал и с обиды сердечной!
— Столько годов служил старому князю верой-правдой! — охотно подхватили на той стороне стола.
Слуги уже убирали первую перемену, разливали по мисам уху.
— Дак как, Михайло, дело-то створилось? — отнесся к Челядне Иван Хромой, обтирая усы и бороду фаткой.
— Да как! — Челядня глядел, сощурясь, сосредоточенно пережевывая. Отпил фряжского, крепко поставив достакан на стол. — Наши по три дня отбивали приступы!
— Кто да кто?
— Да Володимер Данилыч с Григорием Володимирычем, да Иван Лихорь… А после Семен и подступил: "Откройте, мол!", жители тута набежали… Свой-от князь! Колгота пошла! Воеводы видят уж, што на удержать им города, Володимер Данилыч уперся было: "Не пустим, мол, изомрем на стенах!" А посадским што объяснишь! "Вы-де Москва, а у нас свой князь есь!" Ропот, то, се, кто и побежал в стан к Семену… А князь Семен к тому и роту давал, што погромов не станет творить в городе.
— Как у нас, под Москвой!
— Тоже роту давал, собака!
— На кресте клялся!
Раздались сразу несколько голосов:
— Ага!
Уже и за вторым столом утихли, все слушали Челядню, шикали на слуг, ненароком звякнувших посудою.
— Ворота открыли, ну и пошло! Ентяковы татары почали тотчас зорить город, лавки поразбивали в торгу, у жонок аж из ушей серьги выдирали, с мясом. Посадские да гости торговые ко князю, а Семен только руками разводит: "Не аз створих лесть, но татарове, а яз не поволен в них, а с них не могу!" Словом, получили своего князя!
— Митрий Саныч Всеволож почто сошел с наместничества? Он бы, поди, Нижний удержал!
— Митрий Саныч недужен зело, поди, уже и не встанет.
— Не удержать было! — отверг Челядня. — Не ждали! Ратных всего горсть. Ну, дрались бы на стенах, а посадские тою порой ворота открыли Семену? Наши бы все и погинули тамо!
— Князь-от Василий о чем думал?! — вопросили сердито, и молодой голос от дальних столов выкрикнул:
— Князь тем часом из Софьюшкиной постели не вылезал!
Старики поглядели значительно, перемолчали. О князе такое прилюдно баять было грех.
— Выходит, — взъерошив бороду, процедил Слизень, — мы и Нова Города не одолели, и Нижний потеряли теперь! Грех молвить, а великому князю помыслить путем допрежь того не мешало бы!
— Семена с Кирдяпою имали, вишь, да утекли в Орду!
— Имали… Дак ить нать было не упустить!
— У тебя-то как? — отнесся хозяин к Ивану Хромому.
Тот перевел плечами, закаменев лицом:
— Да как! Вся Ерга, почитай, разорена! Народишко, што был, поразбежался… Ныне и пашню засеять нечем было! Довоевались наши воеводы, мать их…
— Василий-князь, може, и умен! — начал Иван Бутурля. — Да все срыву, с маху! Разом, вишь, захотел и Новгород Великий, и Нижний под себя забрать, весь, мол, торговый путь, — а сил-то не сметил, сколь на то надобно! Вот новгородцы-ти рыло нам и начистили! А теперь и Нижний захвачен Семеном… А великий князь все сожидает, што ему в Литве повелят, у Витовта! И выходит, што и умен, а глуп!
— Смоленск Витовт у нас под носом забрал! — зло выговорил Иван Хромой. — Рязанского князя мы же и отвели из-под Любутска, а ныне вся Рязанщина от Литвы в разоре… Не ровен час, и под Можаем, и за Окою будет одна Литва!
— Ты ить был со Свиблом противу Олега! — воспротивил было Остей.
— Дак што и был! — взорвался Иван Хромой. — Когда был-то! Разумеется, нам своих сил отдавать Олегу не след! Дак Олег и татар, и Литву держал, мы за им как за каменною стеною сидели! А теперь? Не ровен час, с самим Витовтом ратитьсе придет! Я у Свибла был! Федор лежит, а прислуга вышла, глаза открыл так-то, на дверь глянул, да и высказал вполголоса: "Юрия нать было великим князем ставить! Говорил я!" И не поспел иного слова вымолвить, прислуга взошла… Видно, слухачей княжеских ся страшит…
Четверо великих бояринов невольно оглянулись по сторонам. Прислуга своя, верная, и за столами свои, а все же…
Слуги убирали опорожненные тарели. Вносили громадный пирог и следом квасники с разно личными квасами и медовухой.
— Што ж мы, други, — вопросил, крепко обжимая бороду, Остей. — Так ноне и будем из Витовтовых рук глядеть да творить все по его изволению?
И тут доныне молчавший Григорий Холопищев возгласил с дальнего стола, за которым сидел с молодежью:
— Слух есть! Послужилец один тута все ходит по боярским домам, из тех, што в Цареград ездили! Бает, у Витовта с Тохтамышем уговор, союз ле… Словом, слух такой, што Тохтамыш Витовту русский улус дарит, а тот его за ето сажает снова на ханский стол… Как-то так, словом! Хоша, може, и не так, но токмо Тохтамыш ноне в Киеве, гостит у Витовта!
— Ето что ж? — первым опомнился в наступившей тишине Михаил Челядня. — Уже и до того дошло, што мы завтра и хором своих не обрящем? Латынскую мову придет учить да перед панами и ксендзами на брюхе ползать?
— Князь знает ле?! — возгласил строго и грозно Никита Пушкин. — Али и он… с Софьей своей?
Ответом ему было гробовое молчание.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Иван Федоров понял, как он смертельно устал, только когда возвращающееся из Цареграда посольство достигло берега Оки. Впереди была переправа на свою, московскую сторону, и ни татарские, ни литовские шайки, ни неведомо чьи разбойничьи ватаги, распространившиеся нынче по всему Муравскому шляху, стали уже не страшны.
Перед ним стремила свои воды большая русская река, за которой было спасение: свой князь, своя земля и свой дом. И о том, что князь кумится с Витовтом, врагом Русской земли, в этот час не думалось. Он представил себе со страхом, как бы он жил, ежели ничего этого у него не было бы? Была бы землянка в чащобе речного берега, жило не жило, а скорее медвежья берлога, десятка полтора батажников, вечная судорога опаса, вечная забота — как бы остаться в живых, какая-нибудь косматая вонючая баба, одна на десяток мужиков, тоже немытых, вшивых, как он сам сейчас, в пропыленной дочерна рванине, разномастно оборуженных и озверелых до бесчувствия, и, разумеется, ни дома, ни семьи, ни детей, ни государыни-матери, хотя бы где-то там, в отдалении поприщ и лет… Ни креста на груди, ни вечерней молитвы, ни звона колокольного, что помнится первее всего угнанным в полон русичам…
Он едва сдержал себя, когда сажались в лодьи, заставил остаться здесь, на рязанском берегу, до возвращения первых лодей, дабы отплыть, как и пристойно старшому, с последними кметями своей дружины, своих молодцов, с которыми сроднился в пути и у которых, почитай у всех, видел сейчас в очах тот же неистовый истомный зов родины. Сейчас — еще сейчас! — они будут цепляться друг за друга, резаться насмерть с врагом, защищая товарища, не бросят раненого в пути, похоронят, ежели кто падет в бою или инако погинет, а достигнув Москвы, разбредутся, словно и позабыв друг о друге, как капли влаги, достигшие родной стихии и без остатка растворенные в ней. О доме мало и говорили нынче. Ждали. И сам Иван ждал, закаменев.
В Коломне наконец удалось добраться до бани, свирепо выпариться, вычесать волосы от гнид, пропарить одежу, переменить исподнее, добраться наконец до столов, до щей, до сытной вологи — дорогою прискучила почти постоянная сухомять! И только уже поздно вечером, устроив своих, Иван, небрегая навалившею усталью, устремил на поиски родни-природы, ставшего ему в этот миг близким и милым коломенского зятя и сестры.
С зятем, уколовшись об его проволочную бороду, облобызались, как два старых друга. Тот тотчас поволок за стол, отмахнувшись от Ивановых объяснений, что, мол, только что от столов и зашел на погляд. Любава гордо плавала по терему, когда целовал, склонила голову, зарозовев. Не сразу узрел ее вздетый под саяном живот и налившиеся груди.
— Сына ждем! — радостно пояснил зять.
Последовали пироги, холодная, с ледника, кулебяка, пьяный мед и перебродивший хмельной квас, стерляжья икра и заедки. Они пили, хлопали друг друга по плечам, орали песню. Иван вылезал из-за столов, вновь и вновь поцеловать разрумянившуюся сестру, цеплял ложкою тертый хрен, снова пил, уже сбиваясь со счета, невесть которую чару и уснул, едва добредя до роскошного, на свежей соломе, застланного рядном и полосатым ордынским тюфяком, ложа, чуя только, что Любава заботно укрывает его овчинным шубным одеялом и шепчет что-то милое, почти детское, как когда-то государыня-мать.
