— Шеврикука, — волнение Гликерии, казалось, было искренним, да и страсть, разгорающуюся в ней, Шеврикука ощущал, — я бы на колени встала перед тобой, но это не по мне, ты это знаешь… Ты говорил о дурной клятве и тем меня обидел или даже оскорбил… Но сейчас есть случай освободить себя от гнетущих обязательств. Навсегда. Или они погубят меня. И дадут ненавистному и уродливому движение к делам мерзким и злым… Я ведь знаю, каким ты бывал милосердным…
— Успокойся, успокойся, Гликерия! — взволновался и Шеврикука, шаг сделал к Гликерии, но та взмахом руки повелела ему остаться на месте. — Если я в силах сделать что-то, я сделаю…
— Все, — Гликерия снова была твердой и надменной. — Это секундная слабость. Забудьте о ней, Шеврикука. И о всех бабьих горестях и побуждениях. Я вас, похоже, разжалобила. А это скверно. И не из-за собственных тягот и обязательств я сюда явилась. Я намеревалась просить вас о сотрудничестве. Там вас ждали бы выгоды, а не затруднения и жертвы.
— Назовите суть и способы сотрудничества, — сказал Шеврикука.
— Увы, — покачала головой Гликерия. — Оказалось, что сегодня я не готова к разговору. Лишь преодолела нечто в себе, и все…
— Когда решитесь, — сказал Шеврикука, — дайте об этом знать. Или назначьте встречу и место ее, какое не будет вам неприятным.
— Если решусь, то в ближайшие дни. Но скорее всего, я не стану вас затруднять, — заявила Гликерия. — Извините за беспокойство.
И она исчезла.
49
Минут сорок Шеврикука бродил в серых междустеньях своих подъездов, не мог успокоиться.
«В пекло она желает меня втянуть! — повторял он себе. — В пекло!» Сама же будет полеживать, обдуваемая влажным ветром, на гальке феодосийского пляжа и ожидать.
Понимал, что несправедлив и пристрастен. Так про Гликерию думать было нехорошо. Уж если бы возникла потребность устремиться в пекло, в огненную топку Земли, она туда бы устремилась. Иное дело: многие там бы и сгорели, а Гликерия могла сыскать способ и не сгореть.
На разведку она приходила, размышлял Шеврикука, или и впрямь не отважилась назвать словами затеянное ею и вынужденно предстоящее ей? Могло быть и то и другое. Во всяком случае, следовало уяснить, играла ли теперь Гликерия перед Шеврикукой и еще кем-то, дурачила его и еще кого-то, Шеврикуке неизвестного (или неизвестных), либо от скуки, либо по бабьему капризу, или же она, смяв гордыню и готовая к унижению, явилась к нему, вытолкнутая из укрытий объявленного ими неприятия друг друга колющей необходимостью. Чем была вызвана эта необходимость — стремительно-шальной авантюрой Гликерии или обострением гнета тяжких обязательств, — не имело значения.
Она говорила о доверенности Петра Арсеньевича. А не о «Возложении». Опять же это не имело значения. Была, правда, одна пустячность. Выходило, что никто из-за угла за подвигами Шеврикуки в маете с набалдашником не подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него Гликерия проведала о приобретенных Шеврикукой по наследству силах. Кому-кому, а ей нередко открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И не следовало удивляться, что визит в Землескреб она нанесла сразу же после отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения и спешки и оказалась она не готовой к разговору. Но не исключено, что в Землескреб — опять же из-за нетерпения, но и по розмыслу — Гликерия отправилась лишь на разведку. И коли так — желаемого добилась. Вынудила Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и не доверенность) на него свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив, увлечь в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем игрока, и подтолкнуть к гусарствам.
«Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!» — безгласно укорил Шеврикука бывшую приятельницу. Но бывшую ли?
«Ты о ней все время думаешь, — уверила его на Звездном бульваре, тогда еще не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша. — Противна она тебе или прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты…»
Думает, думает…
И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно, что думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а то и с презрением барыни, но думает.
«Чуть ли опять не перешли на „ты“! Надо же! — как бы дивился Шеврикука. — На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то Андреевна!» Никогда ни перед кем Гликерия на колени не вставала и никогда ни перед кем не встанет. Сами просительные слова ее были для Гликерии наверняка болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность великого унижения и предательства своих житейских установлений), но она их произнесла. Из-за того, что у него, Шеврикуки, якобы объявились некие замечательные силы!
Страдала ли сегодня Гликерия в Землескребе или же лицедействовала и наслаждалась лицедейством?
Все могло быть.
Вряд ли она, конечно, наслаждалась, тут Шеврикука признавал несправедливость в мыслях, наслаждение женщине приносит, скажем, месть, мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и дурачить его она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить собеседника, навредить своим устремлениям к удачам или добычам. «В пекле! В пекле ее удачи и добычи!» — опять взыграло в Шеврикуке. Так или иначе, появление Гликерии завтра или послезавтра или ее вызов на свидание были вполне вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло постановить: какой образ действий избрать.
Можно было отдалить ее от себя (или отдалиться от нее) навсегда. Что Шеврикука и старался сделать в последние месяцы. Кабы он перестал о ней думать… И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений она не лгала и не врала Шеврикуке, не та натура, только что вводила в заблуждения — и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку или ради розыгрыша, конечно, нередко и умалчивала о существенном, это уж в собственных интересах; так вот, даже если теперь она вводила его в заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии он, Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить себя в том, что Гликерия приходила к нему нынче не коварная и злонамеренная, а именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая, если и не во всем искренняя, то опять же из-за обстоятельств, из-за своей гордыни, из-за криво сложностей их с Шеврикукой отношений.
Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше. Разговоры же с Гликерией Шеврикука полагал вести морожено-дипломатические, не допуская срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно нынешнему с возвращением к «ты».
Пусть будет так, постановил Шеврикука.
А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло, ему придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний.
Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской дряни.
«Какие пошли пафосы и красоты! — поморщился Шеврикука. — Вселенская дрянь! Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!»
И было упомянуто слово «милосердный». К милосердию призывали Шеврикуку, к милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если бы к милосердию его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин, Шеврикука драматически и вразумляюще выразился бы. Но его призывала к милосердию Гликерия!
А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная?
Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за мелодические бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени.
Ладно. Его подмога Гликерии допустима. И если Гликерия угостила его сегодня зельем, то ее зелье — воздушно-цветовое, а может — и музыкальное, в отличие от жидкостей сокольнической Стиши. (Между прочим, Гликерия, подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же упрашивала назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не Жанной д’Арк. И возможно, она уже осуществляла себя Жанной д’Арк при останкинском громобое Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и амазонском змее Анаконде. Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с Отродьями Башни? И не Тысла ли со свирепым Потомком Мульду были направлены курьерами к маньчжурскому ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули стрекозиными крыльями и унеслись к озерной прохладе.)
Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером или даже рыцарем из грез и упований Петра Арсеньевича, способным облагодетельствовать хрупкие женские натуры. Теперь он был согласен устраивать изумрудную судьбу Гликерии, добывать ей к маскараду золотые удовольствия гомерово-оффенбаховской Елены, откопанные Шлиманом в Малой турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных секретов, отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться, взвыть и покрыться струпьями всех ее злыдней и татей и… И еще что-то совершить, не дожидаясь ни взглядов, ни слов благодарности. Разъяснять себе или уточнять это предполагаемое «что-то» Шеврикука не стал, приливы горних устремлений повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были распространиться и на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую на Покровке обидчиков Гликерии, и на признанную Радлугиным шикарной женщиной Нину Денисовну Легостаеву, или Денизу, и на несомненно требующую опеки нежную девушку Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и телом Совокупееву Александрин, и на кроткую мечтательницу с музыковедческим образованием Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями полета к ней большого шмеля — гения Мити Мельникова, и даже на проказницу и искусительницу Стишу… Всех их, всех Шеврикука готов был сейчас облагодетельствовать, уберечь от житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть…
