— Пчелка! — дрожа, прошептала умирающая.
— Да, — продолжал г-н де Ламот-Удан. — Ведь именно благодаря вам ей стало лучше. Благодаря вашим прекрасным советам жизнь нашей дорогой девочки почти в полной безопасности. Не бросите же вы свое дело на полпути, дорогая Рина. А уж если потом Господь и призовет вас к себе, вы уйдете не одна: думаю, он будет ко мне милостив и призовет меня вместе с вами.
— Господин маршал! — прошептала княгиня, до слез тронутая добротой мужа. — Я недостойна вашей любви, вот почему умоляю выслушать меня.
— Нет, Рина, я не стану вас слушать. Усни с миром, девочка моя, и да благословит Господь твой сон!
Слезы хлынули из глаз княгини сплошным потоком, и маршал почувствовал их даже на своей руке, которой сжимал хрупкую ручку жены.
— Ты плачешь, моя Рина! — взволнованно сказал он. — Может быть, я в состоянии облегчить твои страдания?
— Да, — кивнула умирающая, — я очень страдаю, мне невыносимо больно.
— Говори, дорогая.
— Прежде всего, господин маршал, — произнесла княгиня, высвободив свою руку и достав с груди небольшой золотой ключик на цепочке, — возьмите этот ключ и отоприте мой шифоньер.
Маршал взял ключ, встал и сделал, как она говорила.
— Выдвиньте второй ящик, — продолжала г-жа де Ламот-Удан.
— Готово, — отозвался маршал.
— Там должна лежать пачка писем, перевязанных черной лентой, так?
— Вот она, — сказал маршал, приподнимая письма и показывая их княгине.
— Возьмите их и сядьте со мной рядом.
Маршал исполнил приказание.
— В этих письмах моя исповедь, — продолжала несчастная женщина.
Маршал протянул было пачку жене, но та оттолкнула ее со словами:
— Прочтите их, потому что я не в силах пересказать вам содержание.
— Что в этих письмах? — смущенно переспросил маршал.
— Признание во всех моих грехах и доказательства их, господин маршал.
— Раз так, — с волнением проговорил маршал, — позвольте мне отложить чтение до другого дня. Вы сейчас слишком слабы, чтобы заниматься своими грехами. Я дождусь вашего выздоровления.
Он распахнул редингот и положил письма в карман.
— Я умираю, господин маршал, — пронзительно вскрикнула княгиня, — и не хочу предстать перед Господом, имея на совести столь тяжкий грех.
— Если Бог призовет вас к себе, Рина, — грустно прошептал маршал, — пусть он простит вам на небесах так же, как я прощаю на земле, все прегрешения, какие вы могли совершить.
— Это больше чем прегрешения, господин маршал, — угасающим голосом продолжала княгиня, — это преступления, и я не хочу покинуть это мир, не признавшись в них вам. Я опорочила вашу честь, господин маршал.
— Довольно, Рина! — дрожа, выкрикнул маршал. — Хватит, хватит! — прибавил он мягче. — Повторяю вам, что не хочу ничего слышать. Я вас прощаю, благословляю и призываю на вашу голову милосердие Божье.
Слезы благодарности снова брызнули из глаз княгини. Повернув к маршалу голову, глядя на него с невыразимой нежностью и восхищением, она попросила:
— Дайте мне руку!
Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:
— Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!
Уронив голову в подушки, она закрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда с величественностью ясного, прекрасного летнего дня, угасающего в сумерках.
— Рина, Рина! Бедная моя, любимая моя! — закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. — Открой глаза, посмотри на меня, ответь мне! Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня? Я все тебе прощаю!
Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о ее смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб. Но лоб был холоден как мрамор; приблизив свои губы к застывшим губам жены и не ощутив ее дыхания, маршал наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:
— Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту высшую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божье.
В это мгновение послышался детский голосок:
— Мама, мама! Я хочу тебя видеть!
Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.
Две сестры торопливо вошли в спальню: Регина сопровождала Пчелку.
— Не входите, не входите, девочки! — рыдающим голосом остановил их маршал.
— Я хочу видеть маму, — заплакала Пчелка и побежала к кровати княгини.
Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к княжне Регине.
— Ради Бога, уведите ее, дитя мое! — взмолился он.
— Как она? — спросила Регина.
— Ей лучше, она уснула, — солгал маршал, но голос выдал его. — Уведите Пчелку.
— Мама умерла! — простонала девочка.
Княжна Регина, обнимая Пчелку, бросилась к кровати.
— Несчастные дети! — горестно вздохнул г-н де Ламот-Удан. — У вас нет больше матери!
Сестры в один голос зарыдали.
На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.
При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время забыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, сурово проговорил:
— Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?
— Да, господин маршал, — подтвердил священник.
— Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.
— С позволения господина маршала, — сказал аббат, — я проведу ночь у тела несчастной княгини.
— Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.
— Но обычно, господин маршал, — продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, — эта печальная обязанность выпадает на долю священника.
— Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, — тоном, не допускающим возражений, сказал маршал. — Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!
Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, которые, рыдая, целовали руки матери. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:
Отсюда скоро уберетесь сами,Хоть мните вы хозяином себя![67]
и вышел, громко хлопнув на прощание дверью будуара.
