— Должно быть, колокольня скоро рухнет, — Ратников старался разглядеть сквозь воду уходящий вглубь остов, — Кладка расшатана, кирпич разрушен, фундамент размыт подводными ключами. Еще одна буря, и рухнет.
Ольга Дмитриевна увидела, как от колокольни отделился сверкающий, прозрачный клин, стал падать, рассыпаясь на множество стремительных лучей. Одна из птичьих стай снялась с колокольни и в свисте, волнисто, приближаясь к воде, помчалась туда, где море отражала туманное солнце, и на водах трепетало, искрилось серебряное пятно. Стая пропала в блеске, и казалось, птицы прянули в воду, ушли в глубину, достигли сокровенной страны, ее весенних садов и изумрудных лесов.
— Надо приплыть сюда с аквалангом. Осмотреть основание колокольни. Но конечно ни о какой реставрации не может быть речи.
Еще одна стая сорвалась с каменных уступов, метнулась к воде и помчалась к серебряному пятну, пропадая в мерцаниях. Ольга Дмитриевна представила, как маленькие птичьи тела врезаются в воду, стиснув крылья, прошибают толщу и выныривают среди душистого воздуха и изумрудного света. Ей захотелось помчаться следом, в свистящем вихре, удариться о серебряный блеск, пробить глухие воды и оказаться в заповедной стране. Эта мысль была сладостной, осуществимой. В ее теле появилась легкость, подвижность. Одно усилие воли, один порыв страсти, и она помчится, окруженная птичьим свистом.
— Удивительно, столько раз плавал по морю и ни разу не подплывал к колокольне. — Ратников смотрел, как медленно отдаляется в голубых течениях наклоненный каменный столп. Ольга Дмитриевна слышала, как тает его голос, пропадают слова, становится неразличимо лицо. — Может быть, и впрямь, когда в следующий раз приплы… — это незавершенное слово утонуло в птичьем щебете. Сверкающий ком сорвался с колокольни, прянул вниз, окружая Ольгу Дмитриевну свистящим блеском, стеклянным вихрем, помещая в сонмище крыльев, клювов, крохотных птичьих глаз. Подхватил и понес. Она летела, подхваченная страстным порывом, влекомая таинственной силой, устремленной из прошлого, из пустынных вод, в глубину светоносного, ведущего под воду колодца. Как ныряльщица, сложила руки и вонзилась в прохладную толщу, уходила вглубь среди серебряных водяных пузырей.
Мягко опустилась посреди города, на булыжной мостовой, по которой со стуком катила щегольская пролетка. Лошадь, серая, в яблоках, фыркнула, задирая мягкую губу. Возница, с бородой, в мятом картузе, грозно, из-под косматых бровей, взглянул на нее. Сидящий в пролетке молодой офицер в белом кителе оглядел ее влажными глазами, погладил шелковистые русые усики.
Она шла по городу, среди двухэтажных домов, вывесок, чугунных фонарных столбов. Вокруг было много людей, идущих по деревянным тротуарам, пересекающих мостовую, выглядывающих из калиток и окон. Все было подлинно, достоверно, и только свет, ровный, немеркнущий, не имевший источника, не создающий тени, рождал ощущение сна или негасимого дня. В этом призрачном свете одухотворенными казались лица, таинственно и волшебно золотились яблоки, свисавшие из-за тесовых заборов, глянцевито отсвечивали вывески магазинов и лавок, и воробьи, клюющие конский навоз, взлетали и некоторое время висели недвижно в прозрачном сиянии. Люди, которые ей встречались, почти не касались земли, и каждый, если пристально приглядеться, был окружен тончайшей радугой, как если бы на него смотрели сквозь хрустальную призму.
Ольга Дмитриевна шла по городу, узнавая торговые ряды, мастерские, поросшие травой проулки. У кузницы толпился народ, нервный жеребец, стиснутый ремнями, дрожал чуткой кожей, двое мужиков подогнули ему переднюю ногу, и кузнец в фартуке, худой, с красными белками, вбивал в подкову звонкий гвоздь. Это узнавание было радостным и тревожным. В нем присутствовало несоответствие, выпадение из фокуса, какое бывает во сне, куда приплывают виденья, которых ты не знал наяву, и которые достались тебе из чьей-то другой памяти. Эти видения могли пропасть, оставив по себе разочарование и боль, упование на следующий сон, в котором они снова воскреснут.
Она проходила базарную площадь, где было множество народу, у коновязей стояли лошади, в распряженных телегах сидели дети и женщины, ряды кипели от торговцев, бородатых мужиков, расторопных приказчиков. Рубахи на выпуск, шелковые безрукавки, армяки, долгополые сюртуки, сапоги с высокими голенищами, наборные цветные пояски. Кудрявый цыган пробовал на зуб монету. Синие глаза нищего страстно следили за этой монетой. Церковный служка в черном подряснике хватал скрюченным пальцем из горшка густую сметану. Белолицая сдобная мещанка в пышных юбках и красных бусах лузгала семечки, к румяной губе прилипла подсолнечная кожура. У рыбных рядов на земле лежала громадная остроклювая белуга с замороженными глазами, двое весельчаков приподняли ее хвост, а третий улегся на рыбине, словно это был диван, подперев голову кулаком. Ольге Дмитриевне показалось, что она уже видела это однажды, только кругом был снег, мужчины были в шубах и зимних шапках, а у того, что лежал на рыбе, был синий, на выпуск, шарф.
Она проходила мимо красивого каменного дома с полукруглыми окнами, ворота были открыты, и она заглянула в сад. Под яблонями стоял стол, дымился самовар, вокруг уселась большая семья, — мужчины в летних полотняных пиджаках, женщины в пышных юбках и лифах, с высокими прическами. Среди них выделялся дородный, с холеной бородой старик, благожелательный и бодрый. Полная седовласая дама положила ему на плечо пухлую руку, и все они, — молодые и старые, в студенческих фуражках и соломенных шляпках, — серьезно и напряженно смотрели на фотографа, раскрывшего перед ними треногу с громоздкой деревянной камерой. Ольга Дмитриевна их узнала, — они были запечатлены в фамильном альбоме на коричневой картонной фотографии с золотыми обрезами, с тесненными медалями и гербами на обороте. Вот только не было на фотографии мальчика в косоворотке, который сейчас гонял по саду металлический обруч от бочки, и розоватой бабочки, которая пролетела перед глазами Ольги Дмитриевны.
Проходя по городскому парку, где играл духовой оркестр, и шло гуляние, она вдруг увидела школьного учителя истории, который умер, когда она училась в пятом классе. У него был все тот же чуть взбалмошный и восторженный вид, добрые близорукие глаза. Вот только одет он был в старомодный сюртук и жилетку, из-под которой выскользнула цепочка, когда он раскрыл большие серебряные часы с монограммой на крышке.
На карусели, среди визжащих барышень и кричащих от восторга детей она увидела своего школьного товарища, который позже погиб в Афганистане. Тот сидел верхом на раскрашенном слоне и держал в руках эскимо. Она хотела ему крикнуть, но карусель его унесла, а на следующем кругу слон был уже пустой, без седока, и это причинило ей мгновенную боль.
Ей казалось, что люди, которые ей попадались, были странно знакомы. О некоторых она знала, что они умерли, иные очень давно, до ее рождения, другие при ее жизни. Если же ей встречался человек, который много лет назад пропал из поля ее зрения и только теперь объявился, она догадывалась, что он тоже умер, но она об этом не знала. Вокруг каждого переливалась тончайшая радужная кайма, какая бывает в гранях толстого зеркала.
Она остановилась перед двухэтажным особняком с белыми колоннами и дворянским гербом на фронтоне. У крыльца стояли повозки. Окна особняка были распахнуты, играла музыка. Там танцевали. Виднелся какой-то тучный военный в мундире, с блестящей звездой. Порхнула барышня в легком платье, хохочущая набегу. К окну подошли молодые мужчина и женщина, он поднес к губам ее пальцы и медленно, сладостно целовал. Ольга Дмитриевна вдруг узнала в них отца и мать, которые погибли в автомобильной аварии в окрестностях Ниццы, когда на их автомобиль налетел красный грузовик. Это были они, их любимые лица были озарены все тем же немеркнущим светом. На маме было ее любимое гранатовое колье, а у папы чуть отставал на голове золотистый непослушный вихор. Ольга Дмитриевна кинулась, было, к ним, но отец подал ей останавливающий знак, и она прошло мимо, с ликующим чувством, оттого что их смерть была мнимой, они были живы, любили друг друга, продолжали жить среди вечного дня.
Город кончился. Потянулись огороды с круглыми кочанами капусты, поле ржи со стеклянно- лучистыми колосьями, источавшими нежную сладость. Из лугов по пыльной дороге брело стадо, на коровьих боках переливались сонные отяжелелые слепни, пастух сердито хлопнул бичом и что-то прокричал коротконогому, с могучим загривком быку.
Впереди из полей вставала церковь, белая, стройная, с пятью женственными точеными главками и высокой, увенчанной шпилем колокольней. Ольга Дмитриевна восхитилась ее воздушным стремлением ввысь, золотыми зеркальцами крестов, которые рассылали нежные блестки в поля, к далеким соснякам, к светло-голубой, текущей в холмах реке. Церковь была милой, родной, знакомой. К ней вела дорога с тяжелой пылью, изрезанная тележными колесами и сердцевидными коровьими следами. На дороге лежал оброненный красный шнурочек. Ольга Дмитриевна подняла тесьму, выпавшую из чьей-то расплетенной косы. Подошла к церковной ограде с каменными воротами, похожими на раскрытые птичьи крылья. Проемы ворот были наполнены густым синеватым воздухом, сквозь который виднелись надгробья, мраморные кресты, печально склоненные ангелы. У ворот стояла запряженная лошадь. В телеге, на свежем сене лежала парчовая риза и жестяная купель с узорной крышкой. Ольга Дмитриевна прошла сквозь ворота, поднялась по ступеням церкви, успев разглядеть колокола в высоких проемах и струящийся столб света, уходящий от шпиля ввысь.
