Когда Галемба закончил скрипеть мозгами и чернильным «паркером», я попросил его нижайше сопроводить меня до выхода.
— Чтобы лишней крови не случилось, — пояснил я детективу.
— Ну, как все прошло?! — поинтересовался Матвей Семенович, откладывая газету.
— Отменно, — пристегнув ремень безопасности, я проверил наличие хвоста.
Хвоста не было. То ли Галемба не пришел еще в себя, то ли не торопился искать на свою задницу приключений.
— Странный вы, Саша, человек. — Проявитель завел «Москвич». — Вроде и общительный, а видно, что никого до себя не допускаете. В неволе таких, конечно, уважают, да охота вам была так на свободе-то жить!
— Охота пуще неволи, — обронил я.
И охота моя только начиналась. Обогнув церковь Симеона Столпника, которой и завершалась Поварская с нечетной стороны, мы выкатили на Новый Арбат.
Ближе к вечеру я удостоился приглашения на пир. Пир закатил Серик по поводу рождения наследника-первенца. На пиру также присутствовали: Фига, приятель Серика челночник Скалкин, какой-то Чумаков, малый сонный и молчаливый, Матвей Семенович и небольшая делегация от женщин легкого поведения.
Блудницы вели себя церемонно и сдержанно. С Сериком их связывали мало что давние профессиональные отношения; еще и жена Серика была раскаявшейся Магдалиной. О чем, впрочем, за столом этично умалчивалось.
На минутку заскочил Руслан: преподнес имениннику от братвы самурайский меч в ножнах и с длинной рукояткой. Меч, фальшивый, как и внимание братвы, под оживленный гул пропутешествовал вокруг стола и несколько раз был лихо обнажен.
— Давненько я не брал в руки шашку! — вскричал потомок партизана Фигнера, жестоко искромсавши перед собой весь воздух.
— Добрый будет казак! — крякнул Скалкин.
Чумаков попробовал пальцем лезвие меча и язвительно улыбнулся.
— Над люлькой повешу! — заключил осмотр именного оружия Серик.
Женщины-куртизанки тоже сделали подношения — по хозяйственной части: памперсы, мягкие игрушки, соски, ползунки и разнообразные чепчики образовали на стойке бара внушительную возвышенность.
Словом, праздник удался.
— За свежее пополнение разрушителей социализма! — провозгласил Матвей Семеныч.
Он уже изрядно клюкнул, и его завернуло в политику.
— С социализмом, батя, покончено! — возразил челночник Скалкин. — Я вон из Китая вернулся, и даже там рыночная экономика взяла верх по всем фронтам!
— Все китайцы жулье! — Проявитель отправил в рот ломтик нерки и запил его шампанским. — Пока тело не вынесут, считай, зараза еще живет!
— И площадь не переименуют! — поддержал его Фигнер, запуская тему на следующий виток.
Страсти вспыхнули нешуточные. Забыв о новорожденном, пирующие разбились на два лагеря: первые утверждали, что площадь была Красной задолго до революционных событий, а вторые — обратное. Тут же вспомнился Иван Калита, какой-то Гостомысл и были названы разнообразные даты. Защитники постреволюционного происхождения Красной площади ссылались на Троцкого и напирали на традиционное значение червонной масти как цвета пролетарской менструации.
— Неофит! — осудил Скалкин Фигнера. — Хочешь все наши обычаи замарать?!
— Кто неофит?! — взвился Фига. — Да у меня прадед Наполеону вставил! У меня медаль за взятие Парижа!
Перепалка была прервана появлением Лары, любимой девушки охранника Журенко. Она умножила дары Серика, преподнеся ему соковыжималку с подобающими случаю поздравлениями.
— А вот Андрею сообщать не обязательно, — сказала она, подсаживаясь ко мне.
— Да и мне тоже, — ответствовал я.
Она хмыкнула и подняла рюмочку.
— За отца! — объявила Лара.
— Вот это любо! — одобрил ее тост Скалкин.
И все зазвенели посудой в честь счастливого родителя.
— Не вставляет! — поморщился Фига, отодвигая пустую стопку.
Лишь миг на лице его играла борьба страстей, и затем он отлучился в неизвестном направлении.
— Ну, как «Лебединое озеро»? — спросил я у Лары.
— Озеро как озеро! — пожала она плечами.
Закурив длинную, словно карандаш, ментоловую сигарету, она выпустила струйку дыма:
— Чтоб тебе было известно, Андрей совсем не такой темный, как ты себе вообразил!
«А как она, интересно, думает, я себе вообразил? — После ее реплики, рассеянно протаптывая вилкой тропу в горке вареного картофеля, я почувствовал себя довольно хреново. — Может, я и правда себе что-то не так вообразил? Может, извне кажется, что я небрежен со своим лучшим другом? Или она его ревнует ко мне? Лучше, если ревнует».
К шумному столу вернулся Фигнер.
— Вставило! — осчастливил он меня.
Глаза его блестели, как два кабошона по двадцать карат.
Пир затянулся далеко за полночь и лишь однажды был прерван короткой потасовкой. Народный этот обычай, вопреки обвинениям Скалкина в забвении традиций, возродил именно Фига.
— Из бывших проституток выходят самые верные жены! — раскачиваясь, будто лодка у причала, громогласно заявил Фигнер собранию.
Он хотел сделать Серику тонкий комплимент.
— Из кого выходят?.. — покраснел Серик.
— Из про… про… — Среди наступившей тишины Фига еще раз попробовал одолеть запрещенное в кругу присутствующих слово, но только махнул рукой. — Из блядей, короче!
Увесистая оплеуха забросила партизанского отпрыска в дальний угол.
— Зарублю! — Серик выхватил из ножен самурайский меч и пошел на поверженного обидчика.
Как должно себя вести в последнем акте холодное оружие, Чехов умолчал. Но действительность в лице Серика сама дописала классическое изречение.
— Зарублю гада! — сбросив повиснувшего на его шее Скалкина, Серик взмахнул клинком.
Фига проявил исключительную в его состоянии прыть и закатился под бильярд. Пока оскорбленный отец и муж, ползая на коленях, пытался его достать в партере, он выскочил с другой стороны и успел вооружиться увесистым кием.
Прижатые праздничным столом к стене сауны, мы с Проявителем остались в этой стремительной схватке безмолвными статистами.
Как всегда, выиграла в поединке русская наука побеждать. Халтурное лезвие меча разлетелось, ударившись о кий, и Фигнер, используя забытое штыковое упражнение «Длинным коли!», поверг разгневанного Серика на пол.
— Сволочь! — При помощи челночника Серик поднялся на ноги и вытер рукавом разбитый нос.
— А чего он?! — оправдывался Фигнер. — Я ж не хотел! Серик! Ты чего, а?! Ты обиделся, что ль?! Ну, прости!
Далее была выпита мировая, и скомканное празднество продолжилось, ко всеобщему удовольствию.
ГЛАВА 15
ЗАКОН ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО
Таксы, похожие на два шустрых пылесоса, со звонким лаем атаковали меня в прихожей. Открыла мне матушка Вайса Полина Сергеевна. Открыла, поздоровалась и сразу исчезла в комнатах.
— Фарадей! Максвелл! — прикрикнула из столовой Митькина жена Нина.
Фарадей, мотая ушами, помчался на ее зов, а более ответственный Максвелл присел подле меня. «Только возьми хозяйские тапочки! — прочитал я в его глазах. — Увидишь, что будет!»
— Максвелл! Тебя не касается?! — Нина выглянула в коридор.
«Смотри сам! Я предупредил!» — Оглядываясь на меня, маститый физик поплелся восвояси.
— Кофе? — спросила Нина.
Я, раздеваясь, кивнул.
Нина была аниматором. Будучи аниматором, Нина рисовала в столовой фазы движения какого-то павиана. Судя по внушительной кипе калек на столе, павиан двигался много.
— Что слышно? — Опустившись в кресло, я потрепал по спине лучше расположенного ко мне Фарадея. — Норштейн «Шинель» еще не снял?
— Кто ж по такой погоде шинель снимает?! — Митька, загорелый и бодрый, вышел из кухни.
Оно и верно: мороз на улице был силен. И предложенный мне горячий кофе с тартинками оказался как нельзя кстати.
— В Турции во-от такая баранья нога, — Митька показал какая, — четыре доллара всего! Это уже приготовленная со специями! Берешь к ней литр кьянти и… Выпить хочешь?
Я вежливо отказался. Чего я меньше всего хотел после ночного в сауне, так это выпить. Прикончив легкий завтрак, мы с Вайсом перебрались в кабинет.
— Ну, так какие проблемы? — перешел Митька к делу. — Просто так ведь ты не зайдешь!
Я протянул ему список Штейнберга.
— Это что?! — Митька повертел заполненную мной загодя от руки осьмушку бумаги.
— Я у тебя как раз хотел спросить.
По мере того как повествование мое о последних событиях набирало обороты — а я еще многое опустил! — Митька становился все более серьезен и угрюм.
— А какая разница между, к примеру, Варданяном и тобой? — Он изучил список.
— Я — жив, он — мертв, — усмехнулся я невесело.
— Положим. — Вайс набросил ногу на ногу. — А кто ты и кто он? Кто вообще чего стоит в твоем прейскуранте?