Прохожу мимо Золотых ворот, смотрю на них и чувствую себя Киевской Русью, раздираемой междоусобицами. Скорее бы уже пришли татары и меня добили…
Когда спускаюсь вниз на эскалаторе, меня предсказуемо атакует Юля. Рвет, режет, истязает за то, что я сделал. Предатель. Дезертир. Изменник.
Но теперь я не слушаю ее покорно, принимая удары. Я кричу в ответ. По крайней мере в моей голове это звучит как крик.
– Заткнись! Не смей! Это ты, ты предала меня! Ты бросила меня! Оставила одного в этом мудацком вакууме! Почему? Почему ты ушла? Почему не позволила помочь тебе? Почему? ПОЧЕМУ?!
Должно быть, я выкрикнул что-то вслух: женщина с заспанным лицом, мелькающая на встречном эскалаторе между лампами на балюстраде, смотрит на меня с опаской. Ну да мне плевать, я привык.
Юля исчезает, возвращается туда, откуда пришла. Но я понимаю, что ошибался. Что я не смогу жить, чувствуя ее внутри и пытаясь просто идти дальше, не получив ответы, не разобравшись во всем до конца. Думаю, уже тогда я понял, что эта попытка побега, эти тщетные потуги все разрушить и слепить по соседству с руинами новый мирок из старой музыки и новых людей были глупой, наивной чепухой.
Но, чтобы понять это окончательно, понадобился концерт на Выставке.
На задворках ВДНХ есть павильоны, где раньше держали всяких свиней, коров, птиц и лошадей. Типа достижения сельского хозяйства. А рядом – небольшой манеж с трибунами вроде ипподрома. В прежние времена, до того как Выставка стала похожа на советский некрополь, сюда выгоняли весь этот скот, чтобы радовать народ изобилием.
Сегодня скот пришел сам.
Ежегодный рок-фестиваль «Чайка» кочует по окраинным стадионам и заброшенным пригородным аэродромам, а в этом году дополз сюда. «Ленинград», унылый Бутусов со своим новым унылым «Ю-Питером», «Ляпис Трубецкой» и какая-то скиновская группа из Швеции с непроизносимым названием. Поле забито бухой орущей биомассой, растоптавшей непросохшую после дождя землю в чавкающее черное месиво. Некоторые с ног до головы в грязи, как свиньи. И, как и свиньи, по этому поводу сильно не переживают.
Вход платный, но мы с Никитой, Никой и Царьковым пролазим через дыру в заборе, которую никто не охраняет, – платить за вход на Выставку совершенно неприемлемо. По пути прихватили в «ЭКО» два литра пепси, ноль-пять «Хортицы» и пару пачек чипсов. Уже на Выставке, на одной из заброшенных аллей, под буханье басов с манежа, скрытого деревьями, переливаем водку в пепси и движемся в качающееся человеческое море. По краям блестят шлемы скучающего «Беркута»: потасовок вроде пока нет.
Когда заканчивает выступать Шнур, я уже весь потный и вдрызг пьяный. Ноги по колено покрывает грязь, футболка насквозь промокла. Все внутри дрожит от какого-то шального, недоброго веселья. На сцену вылезает Михалок, и снова задудели всякие трубы и дудки – не так забойно, как у Шнура, но тоже неплохо. Я выползаю из толпы к трибунам. Там Ника и Царьков. Никиты нет. С Никой говорит какой-то чувак с ирокезом.
Я беру бутылку с остатками водки и пепси, делаю глоток. Уже темно, поле освещают мощные прожекторы. Люди будто сбились в кучу на островке яркого света, а вокруг – море опасной тьмы…
Михалок сваливает. Выходят шведские скины. Судя по рожам, немолодые.
И тут начинается.
Вообще, скины и всякая им подобная хрень тут были все время, но они как-то рассеялись по полю, не достигая нигде опасной концентрации. А сейчас они все вдруг вынырнули под сценой. Загремела уродская музыка; лысые бошки, блестящие в лучах прожекторов, начинают прыгать, как множество теннисных шариков. Уже на второй песне завязываются драки – скины против скинов и против всех остальных, кто не успел покинуть опасную зону.
«Беркут» явно только этого и ждал. В момент справа и слева от сцены образуются две когорты – стены щитов, дубинки в руках, пластиковые забрала опущены. Еще секунда – и они переходят в наступление, медленно и неумолимо сближаясь, как тиски. Дубинки принимаются месить без разбора бурлящую биомассу, вопли и ругань глушат даже безумный грохот шведских старперов. Во все стороны начинают тянуться вереницы беглецов, понимающих, что вечеринка сдохла.
– Пора валить, – говорит Царьков.
Мы сваливаем. Ника уходит с Ирокезом. Про Никиту никто и не вспоминает. Уходим в темноту, через лес и дальше. В чаще кромешный мрак, прохладно, хрусты и шорохи. Среди деревьев все ближе мелькают огни домов Колоса.
Тогда-то, по пути через пустые, залитые светом безразличных фонарей улицы, я и вижу их. Они, наверное, тоже эвакуировались с концерта. Идут по тротуару с другой стороны. Жмен, Китаец, Долгопрудный с Аллой, Шкварка с Синеволосой (Марьяна. Ее зовут Марьяна. Запомнил все-таки), Крот, Надя Арсеньева и еще пара человек из нашего класса, которых я знал в позапрошлой жизни. Они меня не видят. Говорят друг с другом, смеются, чертят по темноте огненные штрихи, взмахивая зажатыми в пальцах сигаретами.
В эту самую секунду я понимаю, что они нужны мне. Что я должен исправить, починить то, что еще можно спасти. Должен попытаться сделать хоть что-нибудь правильно.
Что пора возвращаться домой.
17Когда мама Китайца открывает дверь, я сразу вижу кроссы Жмена – раздолбанные, когда-то белые «Найки» с синими шнурками. Значит, оба здесь. Небось в «Героев» рубятся.
Мама Китайца смотрит на меня сквозь очки. Она гидрометеоролог и сейчас смотрит на меня как на какую-то необычную дождевую каплю. Думаю, сказал ли ей Китаец, какой я мегамудак, и прогонит ли она меня молча или с напутствием. Нервничаю и снова перебираю в уме даты, как четки.
1912-й – «Титаник» пошел на дно.
1974-й – вторжение турецкой армии на Кипр.
1989-й – в Румынии свергли Чаушеску (вспоминаю, как Китаец на контрольной спрашивал, что это вообще такое).
Почти уверен, что Анна Николаевна сейчас захлопнет дверь, впечатав окуляр глазка мне в лоб, тут же забыв, как неудачный прогноз погоды. Но она отходит и впускает меня.
Я иду по коридору. На стенах – маленькие картинки с парусниками, попавшими в шторм. Мама Китайца их коллекционирует. Он как-то говорил, что если все время на них смотреть, когда по коридору идешь, то от этих волн тянет блевать, как будто сам на один из тех невезучих корабликов попал…
Жмен с Китайцем сидят перед компом. Знакомая картина. Я часто сидел там с ними. Мне даже не надо смотреть на экран монитора, занимающего полстола, чтобы понять: они рубятся в «Heroes of Might and Magic 2» – пошаговую «стратегию», в которую можно играть толпой за одним компом, делая ходы по очереди.
Оба уставились на меня, будто видят воскресшего мертвеца, – и явно испытывают такую же радость, как если бы он был злобным и голодным зомби. Я понимаю, что еще мгновение – и обиды, переполняющие их, оживут, начнут управлять ими, и тогда мне сильно повезет, если удастся просто уйти ни с чем, без синяков.
Особенно от Жмена.
– Чуваки… Простите меня… – говорю я, стараясь вытравить из голоса малейшую фальшь или иронию, которая вечно пропитывает каждое сказанное мной слово.
А поскольку этого недостаточно, то я еще и обкладываю себя изощренным матом с ног до головы.
Это действует. Чуваки улыбаются и ржут, хотя видно, что обида осталась. Может, она всегда будет. Но начало положено.
– Ну ты не перегибай… – смеется Китаец и кивает на комп: – Третьим будешь?
– Буду, – киваю я, хотя играть не хочется.
Часа через полтора доигрываем и идем гулять. По пути Китаец просит прихватить пианино – его батя делает ремонт в большой комнате (он с Кубани и называет ее почему-то «залой») и решил расправиться с этой громадиной. Тем более что на расстроенной «Украине» никто, кроме бабушки Китайца, никогда играть не умел, а она уже два года как померла.
Но как мы это уродище громадное вынесем? Оно ж весит тонну…
Спрашиваю Китайца, они со Жменом переглядываются и ржут.
– Батя его болгаркой распилил. На три части, – смеется Китаец.
Болгаркой. Пианино.
Вандалы. Вестготы. Пикты. Скотты. Скоты.
Выходим из парадного, швыряем звенящие куски убитой «Украины» в мусорник и идем по двору, смеясь. Как в старые добрые времена. До нашей эры.
Мамины медицинские книги стоят в шкафу совсем рядом с отцовскими пластинками, но я раньше никогда толком не обращал на них внимания. Разве что однажды, года три назад, Жмен достал книжку по анатомии, но не нашел там того, что ожидал, – это была профессиональная, медицинская, слишком подробная книга – и поставил на место. Но сейчас я задерживаю на них взгляд. Потом подхожу ближе, читаю названия на потертых корешках. Близость к отцовским пластинкам будит странное чувство вроде того, что прежде относилось к отцу, – как будто я только сейчас осознаю, что у матери есть своя жизнь, и она не только мама, а еще и человек, у которого тоже внутри полно всего, и там наверняка тоже темно, потому что она пережила то же, что и я, и переживает, и не только то же, что я из-за отца, а и то, что из-за Юли, потому что они же были муж и жена, а мы…
