Когда Юля была.
Остаток пути до дома я думаю о том, откуда эта ведьма тащится в такую рань, но эти мысли не слишком занимательны и вскоре растворяются в темноте где-то на задворках рассудка. Я почему-то особенно остро чувствую какую-то сумасшедшую, дурманящую растерянность, дезориентацию, будто я броуновская частица.
У самой опушки тропинка разветвляется – одна идет к домам, другая убегает к озеру, третья ведет на Выставку. Мимо пробегает стая бродячих собак – шесть или семь. Последними, вывалив розовые языки, семенят двое щенят. Один поджимает лапу. Никто из псин не обращает на меня никакого внимания – все очень целеустремленно куда-то спешат.
Завидую.
Вечером мы разводим огромный костер возле обугленных развалин летнего театра, который когда-то был на ВДНХ. Теперь здесь просто плешь посреди леса, бетонные подпорки сгоревших лавок, похожие на надгробия, и покосившиеся остатки сцены. Из старых досок, оставшихся от скамеек и настила сцены, мы и собираем костер, куда следом летят найденные неподалеку покрышки.
Долгопрудный подносит зажигалку к вороху бесплатных газет, прихваченных из почтового ящика. Огонь жадно, с треском вгрызается в добычу. Языки пламени вздымаются почти до самых крон деревьев, круг света растекается по заросшим развалинам театра. В темноте вокруг кричат потревоженные птицы.
Мы решили устроить большой висяч, потому что скоро в школу. Причем в последний раз – в следующем году школы уже не будет. Поэтому здесь собралось столько народу, сколько я вообще, по-моему, в жизни ни разу не видел. По крайней мере вместе. Где-то половину я вообще не знаю. А остальные знакомые все лица – Жмен, Китаец, Долгопрудный, Шкварка, Алла, Марьяна… Да все вообще. И Арсеньева. И Крот, поблескивающий очками в темноте. И Оля Бугас, и даже Капитанская Дочка, хотя уж кого-кого, а эту благородную девицу я здесь увидеть не ожидал. Только Маши не видно. Я знаю, что Жмен с ней разошелся, и… А, вон она, возле сцены. Смеется, проводя рукой по щеке Шмата. Шмат и Маша! Это ж надо! Санта-Барбара…
– Говорил же – шлюха, – слышу голос Жмена за правым плечом.
Поворачиваюсь – они с Китайцем подходят с литровыми бутылками «Веселого монаха» в руках. У Жмена на губах улыбка, но в глазах – злоба.
– Сначала ты, потом Шмат… По рукам идет…
– Чувак, ты точно не… – начинаю я.
– Да все нормально, – сплевывает Жмен и машет рукой: мол, вопрос закрыт.
– Слышь, Карась, не хочешь завтра на «Динамо» – «Металлург»? У меня три билета есть, на Республиканский, – говорит Китаец.
– Не. Я ж не по этим делам.
И правда не по этим. Это мой батя был двинутый на футболе почти так же, как на музыке. Записывал матчи на кассеты, чтобы потом пересматривать. Он вроде в юности играл нападающим в каком-то захолустном белорусском клубе, вот с тех пор и помешался… А я всегда любил играть в футбол, но до сих пор никак не могу взять в толк, зачем на него глазеть.
– Ну как знаешь, – говорит Китаец.
Потом они куда-то разбегаются и исчезают в толпе черных теней. Среди темных силуэтов вижу лицо Шкварки. Нос вроде нормальный. С ним мне еще только предстоит подписывать мировую, но он вроде не злопамятный, так что, думаю, все пройдет гладко.
Тени смеются, кричат, танцуют и бродят туда-сюда среди останков скамеек. Они похожи на каких-то лесных демонов, зверей или дикарей, собравшихся у костра для жертвоприношений. Иногда толпа расступается, как море перед Моисеем, только пропускают не Моисея, а Алину-Адреналину, которая бродит по развалинам театра с ошалелым взглядом, как сумасшедшее привидение. В углу сцены захваченный Жменом магнитофон – та самая оплавленная «Беларусь» из «запора» – на пределе сил хрипит какой-то дискотечной барбитурой. Помню, батя называл такое «долбогрохот».
А еще у меня сегодня днюха. Семнадцать. Но я никому не напоминал, и никто не вспомнил. Вот и хорошо.
Звонит телефон. Никита. Отключаю звук. Я уже сказал ему, что ухожу из группы, повторять неохота.
Достаю из рюкзака пиво, открываю зажигалкой и пью. Уже не жарко, но после знойного дня выпиваю едва ли не полбутылки залпом и никак не могу насытиться. Когда наконец отрываю прохладное стекло от губ, вижу Арсеньеву. Она как будто выпала сюда из того автобуса, в котором мы ехали на соревнования. Тогда – до всего, до нашей эры.
Все та же розовая прядь, та же кожаная курточка, тот же блеск брекетов во рту и пузырь жвачки, хлопающий на губах, которые тоже блестят от помады. Даже наушники на шее болтаются, как тогда. Она замечает мой взгляд, улыбается, машет рукой, а я вдруг чувствую, как меня снова заваливает, как шахтера после подземного взрыва, целая гора всего, что произошло… И снова Юля начинает клевать меня, как злобная черная птица, будто я делаю что-то не так… Чувствую усталость, как бывает, когда долго болеешь. Я устал чувствовать себя усталым.
Кто-то вспоминает, что сегодня День Независимости. Девчонки пробуют затянуть какую-нибудь народную песню, но после пары провальных попыток смеются и орут «Океан Эльзы».
Допиваю пиво и ухожу из круга света в лес. Под ногами хрустят ветки. Из черноты чащи доносится гул города, оставшегося где-то там, за лесом. Я захожу совсем неглубоко и сажусь на бревно – так, что мне виден костер и все, кто тусуется вокруг него, а я им – нет.
Одна из теней идет за мной. Подсвечивает себе путь зажигалкой. Я включаю фонарик в телефоне.
Арсеньева.
Садится рядом, что-то насвистывая.
– Надоело? – шепчет мне в ухо.
Пожимаю плечами; темно, но мое плечо касается ее, так что она чувствует.
– Мне тоже уже их всех видеть тошно, – говорит она.
Я молчу. Мне все равно, что ей тошно, а что нет.
– Знаешь… Ты это… Извини, что я так тогда… Ну когда соревнования те были, – продолжает Надя, прикуривая сигарету. – Я же вижу, ты как в воду опущенный ходишь, и…
Невероятно! Я просто ушам своим не верю! Ладно, она ничего не знает, это нормально… Но она же думает, что я такой из-за нее! Всерьез!
Я едва сдерживаю смех. Хорошо, что темно: не видно мою улыбку.
– Может, я как-то… Ну не знаю, заглажу свою вину… – говорит она.
Я чувствую ее руку, ползущую по моей футболке, и тут-то не сдерживаюсь и смеюсь. Потом отбрасываю ее руку и иду обратно, к свету. У меня, конечно, нет глаз на спине, но уверен на все сто, что лицо у нее сейчас просто бомба.
Ближе к полуночи менты наконец-то замечают наш костер, хотя его, наверное, из космоса видно, и приезжают на своем «бобаре». Все кидаются врассыпную, как тараканы на кухне, где внезапно врубили свет. Такое уже было, никого не словят – ну, кроме, может быть, какого-нибудь лошары типа Крота.
Мы со Жменом и Китайцем бежим не туда, куда большинство остальных, а в дебри Выставки, мимо мертвых павильонов. Прячемся в заброшенном ресторане «Прага», похожем на особняк с призраками из ужастиков. В «совке» он считался мажорным, тут было чешское пиво, играла живая музыка, а в пруду прямо рядом с рестораном водилась рыба, ее ловили и готовили на заказ… Вроде как сюда в семидесятых даже водили бухать какого-то английского герцога, прибывшего в Киев на соревнования по конному спорту. Теперь давно пересохший пруд зарос кустарником, вместо музыки только битая плитка хрустит под ногами, а герцога и чешское пиво сменили мы трое и недопитая литрушка «Веселого монаха».
Менты пару раз выписывают восьмерки вокруг ресторана и павильонов, но выходить и лазить по руинам им явно впадло, поэтому минут через десять мы покидаем убежище и спокойно чешем домой. По пути цепляем кусок леса.
– Блин, как подумал, что сейчас Юлину бабку встретим, так внутри аж похолодело все, – говорит Китаец.
– Так она позже тут ползает обычно, – отвечает Жмен. – У них там часов в пять сборище. Ну или служба, или как там они это называют…
– Мне и так Алина-Адреналина мозги порвала на немецкий крест… Что-то рассказывала про то, как она на Майдан ездила погулять, а ее заглючило – типа вокруг костры и людей убивают…
Жмен ржет.
– По ходу захавала чего-то не того и попала в Средние века…
– Чего? Что за служба? – спрашиваю я, глядя, как лунный свет проникает сквозь листву, и в его бледных, пронзающих темень рукавах клубится пыль и мерцают серебряные нити паутины.
– Ты чего, Карась… Она ж эта, как их там… Свидетель Иеговы, или адвентист, что-то типа того, – говорит Китаец.
– Ага. Она что, к тебе ни разу не приходила парить журнальчики «Сторожевая башня» и «Пробудись»? – подхватывает Жмен.
– Неа.
– Я как раз их сегодня для растопки принес. Целую пачку, – говорит Китаец, и мы смеемся.
Нельзя сказать, что у меня в голове прям все берет и вмиг замыкается в цепь. Нет, просто появляется какой-то отдаленный, неясный намек. Но я знаю, с кем нужно поговорить, чтобы все проверить. И совершенно не представляю, что буду делать, если догадка окажется верна.
