Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что – сам спешил ему на помощь. «Степан, блюдечко дай…» – и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.
– Не надо, – с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.
– Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, – заметила Аглаида Васильевна.
– Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.
– Ну, я хотела бы посмотреть.
– Да могу вас уверить… да накажи меня бог… да лопни мои глаза.
Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.
– Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, – обратилась она к Корневу.
– Совершенно справедливо, – ответил он, – я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.
Он сделал несколько туров по террасе и запел:
Невольно к этим грустным берегамМеня влечет неведомая сила.
Он пел верно и в высшей степени выразительно.
– У вас прекрасный голос, – похвалила Зина.
– Откуда это? – спросила Наташа.
– Есть такая опера: «Русалка»… слова Пушкина.
– Пропойте все.
– С удовольствием, если нравится.
Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.
Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.
– У вас большой юмористический талант, – заметила Аглаида Васильевна.
– Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.
– Отчего же вы не делаете? – спросила Наташа.
– Отчего вы в монастырь не идете? – повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: – В монастырь… в оперу… всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие – нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.
– При чем тут это, – возмутилась Зина, – если у вас есть талант.
– Талант положительно есть, – поддержала ее Аглаида Васильевна, – но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело…
– Э-э! – перебила Зина, – так и пойдет шаг за шагом…
– Я согласна с Зиной, – сказала Наташа.
– И я согласна, – присоединилась Маня.
Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:
– Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.
– Отчего мне не высказывать? – Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.
– Оттого, что тебе тринадцать лет.
– Мне будет и больше, – ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.
Ее смех выходил каким-то звуком «кар», легким, гортанным, мягким и веселым.
– Вы заметили, – обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, – как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу… Какую птицу?
– Ворону, – ответила Аглаида Васильевна.
– Совершенно верно…
– Ха-ха-ха! Маня, благодари!
– «Кар!»
– Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу… Я вот так похож на свою мать.
– Ну, нечего скромничать.
– Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения… – с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:
Гей, выводите та и выводитеТа на ту высоку могылу,А с тыи могылыВидна вся Вкраина…
– Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.
– Это высшая любезность хозяйкам, – улыбнулась Аглаида Васильевна.
– Это не любезность, это правда, – резко перебил Корнев.
– Тем приятнее… Но где пропадает Тёма?
– Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, – ответила Маня.
– Он ушел к батюшке, – сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.
– Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.
– Только пра, – сказала Зина.
Все пошли в капеллу.
В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов – распятия, – и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.
– Ничего особенного, – резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.
– Вот Марья Николаевна! – воскликнул Корнев.
– Правда, похожа? – спросила Зина.
– Поразительно.
– Это портрет прабабушки… Она умерла молодой… Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.
– Замечательная работа!
– Говорят, замечательная.
– А вот и мы все, – обратила внимание Корнева Наташа на другую картину, где был изображен Христос, благословляющий детей. В числе детей были все дети Аглаиды Васильевны. Наташа, маленькая, стояла лицом к зрителю, вбок к Христу, и смотрела в упор своими большими черными глазами.
Корнев чрезвычайно долго всматривался.
– У вас всегда были большие черные глаза, – произнес он.
– Вы очень наблюдательны, – прошлась на его счет Зина.
Над картиной было кругом написано: «Если не будете как дети – не войдете в царство небесное».
– В каком смысле? – спросил Корнев Аглаиду Васильевну.
– В самом прямом.
– Отличительная черта детей, – проговорил Корнев, принимаясь за ногти и косясь на Аглаиду Васильевну, – их прямолинейная логика.
– Чистая, – вставила Аглаида Васильевна.
– Конечно.
К обеду пришел Карташев.
– Ну, что отец Даниил?
– Ничего.
– Вот от него всегда такие сведения, – заметила Зина.
– Ну, пойди сама, – огрызнулся Карташев.
– Конечно, пойду.
– Он сам придет после обеда, – сказал Карташев.
– Постарел? – спросила Аглаида Васильевна.
– Нет, все такой же.
– А я все-таки на вашем месте сделалась бы актером, – заговорила Маня, садясь против Корнева.
– Ну, вот ты так и сделай, – усмехнулась Зина, – кстати, у тебя голос, кажется, будет, – поступай в оперу.
– Если будет, то и поступлю.
– Только если первоклассный, – прибавила Аглаида Васильевна.
– Первоклассным у всех быть не может, – вмешался Корнев.
– В таком случае незачем и поступать.
– А я все-таки поступлю.
– Даже если мама против?
– А если мне хочется?
– Очень грустно в таком случае.
Корнев скорчил Мане гримасу. Маня заглянула ему в лицо, как бы ища ответа.
– Я бы подождала, пока все умрут.
– Ну, тогда делайте, что хотите, только на могилу ко мне не ходить…
– А я приду, – сказала Маня, лукаво и в то же время просительно глядя на мать, так что Аглаида Васильевна ласково усмехнулась.
– Дурочка ты…
– Гм! Гм! – заерзал Корнев.
Маня весело смотрела на него.
– Вот никогда не думала, чтобы вы были такой веселый, – сказала Зина.
– Мне теперь кажется, что я всегда такой.
– Вы всегда вот какой…
Зина исподлобья посмотрела, грызя ногти.
– Нет, это уж Наташа пусть представит, – сказала Аглаида Васильевна, – она замечательно вас копирует.
– Вот как… много чести!.. не знал… Пожалуйста…
– Я не умею.
– Ну… пожалуйста… умоляю… на коленях прошу.
Корнев закончил отчаянной рожей.
– Кар! – передразнил он Маню.
– У вас хороший «подражательный талант», – кивнула ему Наташа.
– Вы похожи, говорите, на вашу маму? – спросила Маня и, подняв головку, лукаво ждала ответа.
– И это в тринадцать лет! – воскликнул Корнев. – О, благодарю тебя, создатель, что к ее времени я уж буду стариком.
– К ее времени вы начнете только жить, – улыбнулась Аглаида Васильевна.
– А теперь, позвольте узнать, что мы делаем?
– А теперь вы только скользите по поверхности жизни.
– Как водяные пауки, – вставила Зина.
– Понимаю, – ответил Корнев и, повернувшись к Мане, сказал: – Во всяком случае, вы замечательно оригинальная… И что-то мне напоминаете… я никак не могу выразить… Вы видали картины Рубенса, Рембрандта… Я одинаково не видал ни одной картины ни того, ни другого, но это все равно… А вот это «кар» я уж окончательно не знаю, чему приписать.
