С этих— то пор прозванный впоследствии Луллой и пристрастился к болезненной чистоте, в частности, к приему ванн. В его апартаментах обязательно было не менее трех ванн из различных пород благородного камня или металла, а с тех пор как он узнал о многочисленных открытиях, сделанных одним одаренным карфагенянином, Лулла завел себе и четвертую ванну, философскую. За карфагенянином следили в течение всех Пунических войн не без настояния Луллы, прослышавшего, что тот изобрел арбалет. Затем миру стало известно, будто гений точных наук зарезан в стенах родного города пьяным римским легионером, а сразу после этого в Риме появился военнопленный по имени Фагорий. Живи себе потихоньку да занимайся точными науками, авось лет через двадцать гражданство дадут.
Немного времени спустя за лежащим в ванне, чистым, как снег с вершины Везувия, патрицием с кубовидной головой пришли. После гибели всей родни он совершенно самоустранился от политики, предоставив различным партиям влияния выяснять отношения самостоятельно. И вот накануне лидеры двух основных политических течений, один выступавший в сенате за полную свободу, а другой — за неотъемлемое соблюдение прав, накинулись друг на друга в присутствии соратников по партиям. Чуть ли не хором восклицая «И ты Брут!», они за короткое время основательно истыкали друг друга карманными ножами для жертвоприношений священных птиц, позаимствованными у одного и того же оракула, что произвело на соратников крайне невыгодное, прямо-таки тягостное впечатление. Теперь представители обоих течений стояли около ванны.
— Народ не может забыть, что твой отец подарил нам праздник Плодородия! — сказал один из партийных бонз, опасливо поглядывая на физические приборы, окружающие философскую ванну. На каждом стояло личное клеймо Фагория — пленный философ относился к делу добросовестно, над чем бы ни приходилось работать.
— Народ не может забыть твоего плодотворного общения с населением всевозможных национальностей, — усмехнувшись, позволил себе грязный намек другой политикан, курирующий заселение вессалийцами устья Нила.
— Народ ценит твой вклад в перевооружение армии! — рявкнул какой-то легат, в прошлом центурион-лучник, заехав локтем в бок предыдущему оратору.
— Народ помнит, как мы с тобой жрали лимоны в соседском саду, Луковка, — угодливо засмеялся сенатор, с которым будущий диктатор некогда тасовал экзаменационные билеты. Вот тут-то в ванной и зашевелилось.
— Если мне суждено принять прозвище, как и любому, кто хранит спокойствие Города, не называемого вслух, — внушительно произнес Лулла, пока вода с назидательно уставленного вверх пальца стекала в философскую ванну, — я готов выбрать любое, пристойное демократически избранному Кесарю, но… — Тут палец совершил короткое кивательное движение, отчего у опытных в общении с демократически избранными на неопределенные сроки диктаторами сенаторов холодок пробежал вдоль позвоночников. — Выберу я его сам! И никаких Луковок.
Все диктаторы делятся на два основных типа: первые приближают к себе друзей детства, однокашников и однополчан, другие не успокаиваются, пока все прежние друзья не окажутся в надежной изоляции. Ко второму типу относился и наш Лулла. Таких меньше почитают, порой даже клевещут на их гигиенические наклонности, но зато такие дольше живут.
Вот почему диктатор хладнокровно принимал непременных в будние дни посетителей и работал с документами в воде, наполнявшей ванну, впрочем, теперь простую, а не философскую. На естественнонаучные штудии недостает времени обычно даже у самых просвещенных владык, приходится оправдывать и даже некоторым образом отрабатывать байки о том, что у тебя голова недостаточно интеллектуальной формы.
— Просится недавно получивший гражданство, — доложил верный раб, допущенный к ванне. Он был перекуплен за немалое количество балтского янтаря у армии македонян, но македонцем не был, понятное дело, — эти бродяги тащили за собой военнопленных с доброй половины известного на данный исторический момент мира.
Никто не спрашивал, из каких глубин великой Азии вынырнул сей ойкумен, узкий и гибкий, будто стебель пелопонесского плюща, сходство с коим усиливал и необычайный, зеленоватый цвет кожи. Его так и кликали — Плющ, за глаза — Узкоглазый Плющ, но делали это осторожно. Будучи допущен не только к ванне, но и к телу, отмокающему в ней, этот бесправный пес, за убийство которого не осудил бы ни один ареопаг, обладал некоей закулисной ядовитостью. Во всяком случае, одно его присутствие обессмысливало всякие домыслы о дюжине девственниц в шелковых петлях.
— Это Фагорий, что ли? — наморщил лоб Лулла и переплыл из одного угла ванны в другой, что убедительно доказывает: понятие ванны на протяжении исторического развития человечества непрестанно прогрессирует, вплоть до форматов малогабаритных квартир и джакузи. — Дотации на изыскания?
— Не знаю, они мне не докладывают, — с развязностью, свойственной любовникам, отвечал Плющ. — Так что, не звать, что ли?
— Кто там еще на очереди?
— Пара каменщиков, — развел руками Плющ, — больше никого из плебса найти не удалось. Не хотят идти, и все.
— Обидчивые все стали, — пробормотал диктатор, покосившись на расписанный золотом и киноварью косяк небольшого чулана в темном углу, куда велел перетащить из приемного зала орудия пытки, которые долго любовно собирали и расставляли здесь его предшественники, — ну, хорошо, подержи их, чтобы рвоту соблюсти, и пусть катятся. Еще?
— Художник Варнатий, он расписывает вазы…
— Портрет рисовать, — вздохнул Лулла.
— Какая-то женщина.
— Соблазнять, — понимающе кивнул кесарь.
Плющ сверкнул раскосыми глазами и мстительно заключил:
— Наконец, юноша, не пожелавший назвать свое имя.
— Убивать, — несколько приободрился диктатор, — вот его и позови. Давно чего-то покушений не было, надо поглядеть, что за настроения сейчас в оппозиции.
— Не уверен я, что он из оппозиции, — задумчиво покачал головой Плющ. — Впрочем, не рабское это дело умозаключения строить. Так войди же, гражданин!
Пока открывались позолоченные створки и отъезжала миткалевая портьера, Лулла, кряхтя, выбрался из ванны, отряхнулся, словно большой морской лев, и присел на обсидиановую скамью, стараясь не соскользнуть. Попутно поглядел, на месте ли меч. Меч был на месте, а человеку, столь же успешно следящему за своей физической формой, сколь и успешно скрывающему от подданных, то есть — тьфу ты! — сограждан, форму умственную, больше и не надо, чтобы усовестить молодого идеалиста, рвущегося к сомнительным прелестям анархии.
Молодой идеалист вошел как-то на удивление робко. Хотя в движениях чувствовалась выучка легионера с северных границ, а подвернутая на бедре тога с сиреневым узором была явно не из простого полотна, в целом вид посетителя был скорее плачевный, нежели грозный. Отчасти из-за горестного выражения лица, отчасти оттого, что визитер периодически по-рыбьи открывал и закрывал рот, как человек, которому только недавно вправили вывихнутую челюсть.
Голый диктатор недолго вглядывался в него, чтобы узнать.
— Плющ, выйди! — велел он.
Зеленоватый раб поглядел удивленно на хозяина, потом, с внезапной и тем более жуткой злобой, — на безусого юнца. Фыркнул и, пойдя прямо на него, успел шепнуть: «Тварь развратная», после чего вышел, вежливо задернув за собой штору, но едва не сорвав ее при этом с золоченых колец. Но больше милосердное солнце обращает внимание на попытки дискобола сшибить светило с небосклона, чем озаботился диктатор демаршем своего дальневосточного сотрудника.
— Что скажешь, малыш? — спросил Лулла тихо и без всяких лирических обертонов в голосе.
— Получив ранение на боевом задании, — несмело, хотя и твердо проговорил юноша, — и оказавшись перед риском потерять объект слежки из поля зрения и контроля, я, согласно кодексу братства Деяниры, сперва уничтожил объект, а потом, как говорят аравийские ныряльщики за жемчугом, лег на дно. Но как только я нашел в холмах знахаря, умеющего вправлять челюсти…
— Уничтожил, говоришь, объект? — задумчиво переспросил Лулла, почесывая густую поросль волос в районе пупка.
— Таковы были твои собственные инструкции, — голосом, в котором одновременно слышались сознание собственного достоинства и униженная мольба, напомнил юноша. — Задача ставилась, как препровождение изгнанного философа лично к тебе, но допускалась и попытка перехвата этого стратегического мыслителя на подходе к Городу потенциальным противником. В этом случае уничтожение философа становилось основной целью моего задания. Я вошел к нему в доверие в качестве страждущего познаний отпрыска на далеких границах империи…
— Историю плаванья аргонавтов можешь тоже не пересказывать, — со спокойной иронией остановил обстоятельное повествование Лулла. — Сейчас нас интересует последний акт нашей комедии. Кто вас остановил на подступах?
