скрыть свои чувства. Но сейчас вскрываю карты.
Я любил Еву Карр, любил больше всего на свете, любил больше, чем отца или друга, женщину или себя самого. Если бы меня попросили в двух словах описать последние шесть лет жизни в Академии, я бы ответил: Ева Карр.
Шестнадцатилетним, дурачившимся страданиями по Корнелии, я впервые увидел её – она возвращалась с подругами со стрельбища. На всех были оранжевые жилеты, а на Еве – жёлтый, и она помахала мне рукой издалека. Так я её и запомнил: девочка в жёлтом охотничьем жилете, машущая мне рукой. Вот она, моя судьба, предназначенный мне человек! Жаль, я не сразу понял, что махала она не мне, а понятно кому: тому, с кем я стоял рядом.
С тех пор каждую ночь я засыпал, и видел Еву, и путешествовал с ней во сне.
Объяснить, чем она меня привлекла, будет сложно. Могу сказать: красивая, одарённая, сдержанная, остроумная, элегантная, экстравагантная, – и всё это будет правдой, но всё частностью. Было что-то ещё.
Я любил её высокой любовью – а она меня не любила вовсе, хоть и переспала со мной два раза. Первый – за два года до окончания Академии; второй – в начале выпускного года. Об этом я не расскажу – слишком дороги мне эти моменты: совокупно меньше часа, но в них вполне могла уместиться целая жизнь.
В Еву были влюблены все. Вы бы тоже влюбились в неё: этой участи не избежали ни девушки, ни даже мальчики-гомосексуалы. А вы, наверное, можете себе представить, как сложно было произвести впечатление на любого из нас. Усмехнитесь – в тот раз, когда мы всей компанией гостили у нас во Франции, даже мой отец, из всех моих друзей со скрипом признававший разве что Энсона да Корнелию, скупо заметил: «Интересная персона».
Ха! Я рассказал ей об этом как-то за обедом – думал, это её впечатлит. Она повела бровью и молча доела свой веганский салат.
Я встречался с другими. С Евой у меня шансов не было, но это не значит, что я не пытался, и не приходил к ней, обливаясь слезами, и на коленях не признавался ей в любви. Наверное, ничья молодость не избежала такой любовной драмы. Более того, я считаю, невозможно в полной мере прочувствовать жизнь, не испытав на исходе второго десятилетия этой пытки отчаянием. Без мыслей о самоубийстве, без нервных срывов, без ощущения, что прекрасная планета крутится и солнце светит, как вчера, а ты уже мёртв, и нет ни смысла, ни желания задерживаться здесь дольше; без осознания, что в огромном давящем беспросветном сумраке, без единого проблеска любви и добра, ты один, совсем один, и только ветер тебя куда-то уносит; без желания восстать, сломать механизм, запустить революцию против часовой стрелки, выйти в открытую дверь смерти – я вообще не понимаю, как, не пройдя сквозь эти чувства, можно жить и познавать мир.
В этом есть что-то от горького сигаретного цинизма Воннегута, что-то от страданий юного Вертера. У нас было всё. Весь мир лежал у наших ног, наша жизнь начинались так, как другие боялись даже мечтать. Не верьте тому, что говорят, – мы это знали и ценили. Но оттого ещё острее ощущали пустоту, обнажённую жестокость холодной Вселенной, расширяющейся всё дальше и дальше от нас.
Дети породы небес – лучшее, что может предложить человечество, – и, наверное, наше взросление было сопряжено с переживаниями глубже, чем у обычных людей. Каждый обдумывал и разрабатывал собственную жизненную философию, каждый лично переживал несовместимость идеального и реального.
Еву я любил по-настоящему. Сомневаюсь, что остальные, кто волочился за ней, любили её так же. Я бы убил за неё. Я бы пошёл на смерть, я бы бросился со скалы, сделай это её счастливой, пусть даже с кем-то другим. Мой друг Энсон однажды сказал, что настоящая любовь – это позволить человеку не любить себя. Что ж, я полюбил Еву настоящей любовью.
Если помните, перед самым выпуском умер мой отец. Ночью в Аббертоне шёл сильный дождь, а Энсон с Евой отправились прощаться в гостиницу неподалёку.
Я сказал, что в ту ночь думал не о смерти отца, а о светловолосой однокурснице, будущей актрисе Моллианде Бо. Я соврал.
Той ночью, когда дождь крупными каплями стучал в окна, я мог думать только о разгоряченных телах Энсона и Евы на синем покрывале и как Ева вздыхает, закрывая глаза, когда Энсон входит в неё глубже. О её длинных тонких пальцах, о том, как они царапают спину моего друга, как она целует его в шею, как он сжимает её небольшую грудь, как кончает в неё.
Я спал с ней дважды. Энсон спал с ней раз сто, я точно не знаю, но в первый раз они переспали лет в семнадцать. Когда я узнал об этом, мой мир рухнул, я перестал различать цвета, но моя любовь к Еве не прошла. У Энсона тоже были особые отношения с Евой. Он любил её, как и я, но в отличие от меня он был её достоин. Великий Энсон, главный плейбой Академии, юный гений и стипендиат, высокий блондин, голубоглазый красавец, он любил девушек и философские споры; для Евы парой был он, а не я, тоже умный и способный, но в меру.
Однако я дружил с Энсоном, а его отношения с Евой были отношениями не любовников, а друзей – спутников жизни, партнёров, кто делит друг с другом не только постель. С помощью Энсона я подружился с Евой, и наша дружба увенчалась сексом – не таким потрясающим, как я ожидал, но лучшим в моей жизни. Ей не понравилось, но не думаю, что я разочаровал её, – скорее она изначально согласилась из жалости.
Она и сама признавалась мне, считая другом, что любит Энсона.
В наш последний вечер, который окончился моими слезами и просьбами, но она непреклонно указала мне на дверь, я шёл к себе и молился только о том, чтобы не встретить Энсона. Я думал, я убью его голыми руками. Его нахальное лицо стояло у меня перед глазами, я представлял, как душу его, долго и мучительно, как избиваю его труп.
Забавно это вспоминать, но тогда мне было не до шуток.
С Евой, как я позже узнал, спали многие. Даже когда была в отношениях с Энсоном, она могла переспать со мной или с кем-то другим – из жалости или чистого любопытства.
Но Энсона она любила, не сомневаюсь в этом. И Энсон тоже
