её любил, почти как я, за тем исключением, что на его любовь она отвечала. В ту ночь в гостинице перед выпуском он предложил ей выйти за него замуж. Она отказалась. Сказала, их пути должны разойтись. Намекала, что потом вновь сойдутся? Что Энсону не стоит сдаваться? Что когда-нибудь, если их чувства верны, они снова будут вместе – и теперь навсегда?..
Красивое предположение, отчасти верное.
Энсон не забыл её после Академии, хоть и старался это скрыть. Ева уехала в Южный Китай, работать на «Сан Энерджи», а Энсон договорился с руководством компании и вскоре прилетел туда читать лекции для персонала. «Сан Энерджи» хорошо платили, но Энсон вряд ли интересовался деньгами: он консультировал правительство ЕС, писал книги, был постоянным героем светской хроники. Нет, его воодушевила перспектива встретить Еву.
О его любовницах – актрисах, моделях, балеринах, молодых жёнах престарелых богачей – ходили легенды. Каждые выходные вся Сеть гадала, с кем на очередной раут в Париже, Лондоне или Риме придёт знаменитый популярный философ. Но уверен, такого наслаждения, как с Евой, Энсон не испытывал больше ни с кем.
Думаю, он больше не предлагал ей брак. Они оба молча смирились с тем, что слишком похожи, а частицы с одинаковым зарядом отталкиваются. Не знаю, как часто, но они встречались и спали вместе, только никогда больше не объяснялись в любви. Как затяжная позиционная война, их отношения истощали обоих соперников.
Гордость – единственное, через что они оба не могли переступить. Переплыть моря, свернуть горы, заработать и потерять состояния, перечертить границы, исцелить неизлечимые болезни – подходящие для выпускников Аббертона задачи. В двадцать семь Энсон стал девятым в списке самых высокооплачиваемых авторов Европы, в двадцать восемь инициировал реформу образования, ныне распространённую на весь Север. Ева отработала пять лет в Южном Китае и вернулась в Англию, основав крупнейший в Европе благотворительный фонд.
Умные и чуткие, они обладали выдающимися личностными качествами, силой воли и грандиозным эго – единственный демон, которого они не смогли победить; он и сокрушил их.
Я бы мог их помирить. Я всё знал про обоих и видел, насколько они подходят друг другу. Они могли бы стать парой столетия: счастливой версией Ромео и Джульетты, новыми Йоко Оно и Джоном Ленноном, Полом и Линдой Маккартни, Хайдеггером и Арендт, если хотите. Их роман не обошёлся бы без измен и скандалов и не факт, что не закончился бы трагедией, но, по крайней мере, в нём не было бы того горького сожаления, печали несбывшегося, которую сегодня ощущаю даже я.
Я бы примирил их. Как мирил стороны в Генассамблее, как находил компромиссы с правительством России, как убеждал Уэллса уступить Мирхоффу. С Энсоном и Евой всё было бы проще. Иногда, когда я смотрел на их метания и боль, я думал помочь им – но желание быстро проходило.
Могу сказать: я бездействовал из-за того, что не хотел лезть в их личные дела, верил в свободу и в то, что каждый сам делает выбор. Я не солгу, если так скажу, но это будет не вся правда.
Я не помог им потому, что в глубине продолжал любить Еву. Я не видел её, я не думал о ней, но такая любовь не проходит бесследно. Каждую из женщин, с кем я с тех пор спал, я сравнивал с Евой.
Ева, конечно, не была идеалом. Стервозная, самовлюблённая, упивающаяся своей красотой и превосходством, циничная и подлая. Но даже зная всё это, даже много лет спустя, я всё равно не могу думать о ней иначе как о святой, как о раскрытом окне в другой, чудесный мир – куда даже она сама не посмела ступить.
Я и не мечтал, что она когда-нибудь будет моей; но, по крайней мере, я надеялся, что они с Энсоном не будут вместе. Такого счастья, думал я, они не заслужили. Я ненавидел их за то, что они в упор не видят очевидного, не желают его принять. Право на счастье нужно заслужить: смогут – я произнесу тост на их свадьбе, нет – так им и надо.
С Академии я не общался ни с Энсоном, ни с Евой, но продолжал следить за ними. Энсон отвечал взаимностью: присылал книги, писал обо мне язвительные колонки, периодически звонил и даже пригласил на собственную свадьбу. Женился он аккурат после возвращения Евы из Китая – наверное, хотел её подразнить. Вот только Ева и сама вышла замуж спустя полтора года, да ещё и родила близнецов, точь-в-точь похожих на мужа – мягкотелую посредственность, милого и бесполезного художника-архитектора. Вообразить этого очкастого кенийского неудачника рядом с Евой было сложнее, чем Оруэлла на службе у Гиммлера.
Думаю, на неё повлияла работа в Китае. Аббертон освобождал от иллюзий – и ему это удавалось с такими, как я, кто внутренне готов к компромиссам. Но не с Энсоном, Евой и им подобными. Они смотрели на мир трезво, может, трезвее остальных, но, ведомые непонятным мне идеализмом, в глубине души были уверены в окончательной справедливости мира. Невзирая на его глупость и жестокость, Энсон и Ева почему-то верили, что на самом деле всё должно быть и будет по-другому.
Почему? На чём основываются те, кто верит, что завтра будет лучше, чем вчера?
Вера в справедливый мир сродни религиозному заблуждению, но Энсон был уверен, что человеку необходима вера, хоть какая-то: в бога, в принципы или в идеал. Без веры в светлый день, который когда-нибудь обязательно наступит, без веры в самих себя, без веры, из которой рождается решимость, мы все мертвы – так считал мой друг и верил в своё далёкое чудо.
Ева тоже верила. Помогает, когда знаешь, что внутри – неприступный бастион, и какая бы грязь ни окружала, ты знаешь, что форт твоего сердца не падёт. И тем страшнее тот день, когда закончится порох, а в стенах появятся пробоины. С падением последнего рубежа чистоты и невинности, который мы возводим в глубине наших душ, мы беззащитны. Потеряны. Обнажены.
Рубеж Евы пал. Не знаю, как именно это случилось, но «Сан Энерджи» никогда не отличалась высокой моралью – особенно в Южном Китае, на границе с Вьетнамом, Лаосом и Мьянмой, где отношение белых инспекторов из Европы к местным жителям напоминало отношение гитлеровских палачей к славянам и евреям на восточных равнинах в 1942-м. Служащие корпорации брезгливо наблюдали ободранных, несчастных, некрасивых китайцев и видели в них неотёсанных озверевших аборигенов. Политический хаос, захлестнувший Центральный Китай после катастрофы, привёл к распаду страны на огромное
