— «Бытует предание, — зачитал Бен, — услышанное мной от того же благородного джентльмена, что передал мне одну из копий рукописи».
— «Одной из»? — недоверчиво перебила я. — Их что, было много?
— Три, если верить книге.
Бен продолжил, а меня мало-помалу начал разбирать смех.
— «…будто автор подарил сию пьесу своей единокровной дочери, ради которой и написал ее перед уходом из театра». Интересно, почему внебрачных детей обзывают «единокровными»? Выходит, законные дети чужие по крови? И что, черт возьми, смешного ты в этом услышала?
Я пожала плечами:
— Просто, помимо того, что Шекспир родился и умер, о нем почти ничего доподлинно не известно. И ты сейчас мне сообщил большую часть этого «почти ничего». — Я начала отметать домыслы один за другим: — «Карденио» был утерян, ни одной рукописи Шекспира не сохранилось, и хотя он нечасто навещал супружеское ложе, законных детей у них было трое… а тут мы узнаем о трех экземплярах «Карденио» и дочери-бастардке.
Бен вглядывался в экран, словно ожидая подсказки.
— Думаешь, рукопись Гренуилла была одной из Теобальдовых? Может, он купил ее где-нибудь и вывез на Запад?
— Может, — неуверенно ответила я. — Хотя Гренуилл утверждает, что она пролежала там чуть ли не с самого написания.
— По-твоему, этому стоит верить?
— Нет, но если так рассуждать, ничему не стоит.
Бен перешел от предисловия к самой пьесе. У него оказался почти дикторский голос, легко передающий поэтический рисунок ритмами речи. Второе, что обращало на себя внимание, — пьеса. Она оказалась провальной. Сэр Генри в артистическом порыве мог бы назвать ее тенью былого величия, а Роз просто выбросила бы с отвращением.
Дон-Кихота и Санчо Пансы не было и в помине. Остальные персонажи, правда, узнавались, хотя Теобальд изменил все имена. Это настолько отвлекало, что в конце концов Бен вернулся к первоначальным, Сервантесовым. Правда, дыры в повествовании остались — словно его изрядно попортила моль. Причем размером с крокодила. Предательство — основа замысла — было целиком вымарано, как и большая часть всякого рода действия. Остались пустопорожние разговоры, по которым слушателю приходилось воссоздавать события: насилие, кровавую схватку в разгар свадьбы, похищение из монастыря… Случись Теобальду перелагать Книгу Бытия, хмуро думала я, он опустил бы все, кроме разговора Евы со Змием, — и съедание запретного плода, и прозрение, и изгнание. В угоду краткости он скорее всего свел бы оба диалога Евы — с искусителем и Творцом — в один. (И верно, зачем попусту терять время и переплачивать актерам?) В результате смысл пропал бы полностью, хотя Теобальду, по-видимому, до таких мелочей дела не было.
— Шекспира в этом дерьме уже не сыскать, — заключил Бен. По большей части он был прав. И все же попадались абзацы, ласкавшие слух, порой до чрезмерности:
Скажите: не встречали ль вы красу небес,Златую птицу феникс?Я встречал. И изучил повадки,И подглядел, где вьет она душистое гнездо.Но по наивности доверил другуСвой тайный клад, а он его похитил у меня.
Я почти видела алые с золотом всполохи в черном кружеве ветвей, ощущала запах жасмина и сандала, слышала тяжкий стон разбитого сердца. Должно быть, это чувство передалось и Бену — он надолго умолк.
— Штука в том, — произнес он чуть позже, — что это не просто кудрявые фразы. Если брать их в контексте, получается совсем странно. Я прочел их как монолог, но на самом деле Карденио говорит с пастухом. Бедняга, наверное, чудеснее пегой овцы ничего в жизни не видел, а тут ему плетут про фениксов и душистые гнезда… Вот, посуди сама: читай за пастуха, а я — за Карденио.
— А кто будет рулить?
— Тебе только и надо, что изображать недоумение, а когда я дам знак, сказать «Клянусь вам, господин, едва ли». Сможешь?
— Клянусь вам, господин, едва ли.
— Браво, честный пастух. А мне нравится режиссировать. Отлично поднимает самооценку. Что нужно говорить, чтобы запустить все сначала?
— Дамы и господа, приготовились! — машинально выпалила я и с внезапной тоской поняла, как соскучилась по театру.
— Отлично. Итак, дамы и господа, приготовились… — И, скомандовав самому себе, он принялся декламировать:
Вы, сударь, дивной мудрости образчик.Скажите: не встречали ль вы красу небес,Златую птицу феникс?
В моей памяти сломался невидимый клапан, и на меня хлынуло прозрение.
— Что ты сказал?
— Это не твоя реплика.
— К черту реплику! Повтори, что ты сейчас прочитал.
— «Вы, сударь, дивной мудрости образчик…»
Я так резко ударила по тормозам, что машину повело и остановились мы уже на обочине, уходящей под косогор.
— Письмо! — выпалила я не своим голосом. — Письмо Гренуилла. Где же оно? — Я обернулась и стала шарить в груде тряпья. Бен вытащил из-под сиденья мой пакет с книгами и вручил мне письмо. Я судорожно пробежала его глазами, пока не нашла искомое, и протянула листок Бену, указывая нужную строчку.
— «…Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» — прочел он.
— Ты был прав — там, в «Гарвардской книге». Наш старичок золотокоп этого не писал.
Бен поднял глаза.
— Думаешь, Гренуилл знал эту пьесу?
Кровь стучала мне в виски.
— Вряд ли. — К тому времени, когда Гренуилл родился, переделка Теобальда была давно забыта, а Интернета, чтобы разыскать редкую книгу, у него не было.
— Но если Гренуилл не читал «Двойного притворства», — медленно проговорил Бен, — значит, он мог увидеть эту строчку только в своей рукописи. Выходит…
— Теобальд ее не писал.
Никто из нас не посмел озвучить то, что подумали оба: «Ее написал Шекспир».
Я вылезла из машины и прошлась к краю обрыва. Обочину, должно быть, здесь специально расширили, чтобы дать проезжающим полюбоваться панорамой. Мы стояли на скальном выступе — природном балконе, обозревая лежащую под нами долину и далекие горные пики по обе ее стороны, чернеющие на горизонте. Дно долины толстым зеленым ковром устилал лес. Далеко к югу белели под луной скалистые кряжи «Сиона», мерцая, как полог, скрывающий вход в некий таинственный мир.
— Может, это Флетчер, — буркнул Бен. — Ведь у Чемберса сказано, что пьеса написана в соавторстве.
— Может, — согласилась я. — Но ведь ты сам заметил, что отрывок с комедийным подтекстом, а это излюбленный шекспировский прием. Ни один его высокий стих не свободен от железной оправы из насмешки или дурачества — будто поэт не доверял красоте.
— У Теобальда была эта пьеса, — произнес Бен и покачал головой, глядя поверх сумрачного мира. — Подумать только: ему было дано золото, а он напрял из него соломы.
— И потерял то, что имел, — досадливо закончила я. — Все его рукописи пропали. Предполагают, сгорели вместе с театром.
— Многовато пожаров на старину Шекспира, — заметил Бен.
Однако я его уже не слышала — забыв о судьбе Теобальда, рассуждала о Гренуилле. Если уж он смог разобрать строки цитаты, написанные секретарским курсивом, то наверняка сумел прочесть и остальное, а значит, отлично понимал суть находки, когда писал профессору Чайлду. Так кем же он был — этот старатель-игрок, отыскавший дорожку в дебрях елизаветинской литературы? Почему изображал невежество?
Я повернулась к Бену, но его, казалось, заворожило что-то внизу. Через несколько секунд я разглядела, что именно привлекло его внимание: на дороге в полумиле от нас сверкнул лунный блик.
— Что это?
— Машина, — тихо ответил Бен, напрягшись всем телом.
Блик мелькнул снова, и я вдруг поняла, чего ему не хватало: света фар.
— Быстро внутрь! — скомандовал Бен, открывая правую дверцу.
Уговаривать меня не пришлось.
22
Даже впотьмах Бен гнал быстрее, чем я — при прожекторах. Через какое-то время склон выровнялся, и мы покатили по альпийскому лугу. Всю дорогу от поворота я просидела затылком вперед (хотя Бен не просил об этом), но так ничего и не увидела, кроме призрачных очертаний одиноких валунов и деревьев-постовых.
Дорога снова пошла под уклон. Лес поредел, а потом исчез вовсе. У подножия гор мы свернули на юг и выехали на автостраду. Каждые двадцать минут из тьмы возникала то легковушка, то пикап, с ревом устремляясь прямо на нас и в последний миг проносясь мимо, — поток негустой. Ехать между утесов чистого песчаника было сродни путешествию по дну пересохшего темного моря. Где-то к югу чернел Марианским желобом разлом Большого каньона. Следов машины, что гналась за нами в горах, видно не было.
Где-то севернее Флагстаффа я задремала. Очнулась под тряску: от съезда с ровной дороги на камни и щебень ёкнуло сердце. Бен свернул на фунтовую, и впереди замаячили низкие голые холмы с пятнами креозота и кустами опунции. Долину залил бледно-лимонный свет.
