Историческое прошлое евреев на католическом Западе не только хронологически, но и идейно и нравственно современное западному «средневековью», «гуманизму», «просвещению» и «демократии» доставляет в чрезмерном, даже подавляющем изобилии неотразимые факты ужасающей деморализации еврейской души и нарочитого, планомерного приведения ее в состояние полного религиозно-нравственного маразма и прострации многовековым, поистине дьявольским по своей настойчивости, планомерности и беспощадности мучительством со стороны католического общества, государства и даже церкви. Нам нет нужды восходить в поисках нужных нам примеров ко временам «средневековой» и испанской инквизиции, как это обыкновенно в таких случаях делается[20]. Достаточно вспомнить о не столь давних временах пребывания основной массы восточного еврейства в пределах Речи Посполитой, временах, почитаемых обыкновенно за сравнительно сносный период его существования. Всякому будущему исследователю взаимоотношений католичества и иудейства придется подолгу останавливаться на исполненном многообразного значения феномене многовекового пребывания этнографического стержня еврейского народа в пределах государства, созданного тем из славянских народов, который более ревностно, чем все остальные, усвоил дух латинства (термин «создания» государства взят здесь отнюдь не в том смысле, который приложим к творческому освоению обширных и многонародных пространств; характерное для Польши — как и для Австрии, собирание разнородных и разноплеменных земель посредством дипломатических комбинаций и политических браков существенно отличается от строительства империй колонизационно-творческими усилиями).
Католическая прививка на даровитый, не лишенный многих благороднейших черт славянский дичок произвела в нем очень явственное искажение и опустошение; и недаром на латинской почве произросло то причудливое растение, тот гротескный и в некоторых чертах своего проявления — чудовищный феномен, который широко известен и за пределами социальных и интеллектуальных верхов польского общества, своего этнологического месторождения, под названием гонора польского. Не беремся судить о том, в каком смысле и в каких размерах факт польско-еврейской связанности повлиял на поляков, и мы a priori готовы признать в известных пределах справедливость польских жалоб, если такие существуют; но воздействие польского гонора на нравственную природу еврея, в душевных глубинах которого, может быть, нашлись какие-то отзывающиеся обратным эхом струны, оказалось поистине катастрофически ужасным. Отнюдь не причисляя себя к приверженцам нравственного детерминизма в смысле возможности и оправданности переложения ответственности за собственные грехи на плечи даже несомненного нравственного их виновника, но оставаясь исключительно на точке зрения чисто феноменальной пластичности нравственной действительности, мы не можем тем не менее пройти равнодушно мимо этого воспоминания, одного из ужаснейших, из сравнительно недавнего еврейского прошлого. Подвернувшись под тяжелую магнатскую руку как раз в период разгара формирования того польско-литовского правящего слоя Речи Посполитой, который впоследствии довел ее до окончательного крушения среди небывалого дотоле патриотического и нравственного позора, польский еврей без особенно жестоких или кровавых форм насилия к концу XVIII века оказался выжатым, опустошенным и использованным до конца, как верный и подобострастный слуга — Личарда шляхетского великолепия, как обратный отпечаток поддельной медали шляхетского гонора — и это в планах не только житейски-бытовых, но и политических и исторических: напомним постыдную роль, в которой было использовано, например, еврейское арендаторство как орудие угнетения православия и угашения русского самосознания в населении Западной Руси. Огромная часть самых отвратительных и ненавистных обликов и подобий, в которых являет себя еврей в своих прикосновениях и столкновениях с бытом и потребностями окружающей иноверной среды, генетически восходят ко временам польского эпизода истории восточного еврейства, и именно в тяжелой шляхетской школе перманентного унижения и нравственного калечения воспитался обретший бессмертие еврейский лакей, подхалим и хам, еврейский сводник, посредник, фактор и отельный «мешурес», наглый, нахальный и трусливый, ко всему готовый и на все способный. И если бы наши непримиримо и близоруко западнические периферийные интеллигенты, помешавшиеся на истлевающей трухе европейской вульгарно-смесительной пошлости, способны были исполнить свой истинный долг перед народом, они уже давно подумали бы о том, что для нас, восточных евреев, единственно-конкретная данность проблемы Востока и Запада в ее чисто-политическом аспекте заключается в роковой необходимости произвести решительный выбор между православной Россией и католической Польшей. Tertium non datur, и единственно открытая дорога для прочного приобщения к благам Запада из первых рук ведет через Польшу, на наших глазах возродившуюся из тьмы государственного небытия, принеся с собою во всей сохранившейся неприкосновенности большую часть своих старых политических и политико-воспитательных приемов по отношению к своему инородному населению и еще обогатив их какими-то причудливо-смесительными формами государственности, средними между властью шовинистической улицы и кабинетным лжебонапартизмом. Те из евреев-эмигрантов, кто имеет возможность наблюдать здесь, на Западе, приезжих евреев из так называемых восточных кресов Речи Посполитой, не может не поражаться быстротой понижения умственного и нравственного уровня тамошней еврейской интеллигенции за последние 12–13 лет; добавим еще, что те же результаты отрыва от России приходится наблюдать и на жителях остальных самоопределившихся областей, среди которых пальма печального первенства в этом отношении принадлежит, без сомнения, Бесарабии.
Таким образом, мы не должны ограничиваться тем, что проклянем бесславную память о столетиях нашей латинско-шляхетской выучки, но и должны воспринимать факт непомерно щедрого территориального наделения «великими державами» воскрешенной Речи Посполитой с ее шляхтой и магнатами, мечтающими о границах 1772 года и еще кое о чем, — как нечто чреватое в первую, может быть, очередь именно для нас, восточных евреев, грознейшими опасностями. Мы должны сознать, что факты самой прозаически-реальной действительности повелительно диктуют нам необходимость обращать в поисках помощи взоры свои на Восток[21] и в то же время решимость в неизбежно предстоящей борьбе евразийского Востока за свою самобытность и соборное самосохранение своих народов против европейского Запада бросить вес нашего немаловажного значения и наших не столь уже слабых сил на русскую чашку весов.
Как бы ново и чуждо ни звучал для европейского уха призыв вложиться в грандиозную борьбу евразийского востока против западных культурных начал, вернее, против ядовитого потока продуктов разложения некогда сильной своими дерзаниями и устремлениями западной культуры и против ее насильственных притязаний на универсально-монопольную значимость, каким бы чудовищным ни показался призыв отказаться от привычных, мнимо спасительных идолов, уйти из столь хорошо знакомых и освоенных, обжитых несколькими поколениями еврейской периферии храмов, — тем не менее привычный образ периферийного еврея, исполненный бунтарского и ниспровергательского пафоса, является достаточным ручательством за то, что призыв к духовной борьбе против Запада мог бы найти и в ней, рассудку вопреки, хотя бы платонических приверженцев. Приходится мало верить в истинную активность старой периферии, духовно оскудевшей и ни в чем не исполнившей своих священных обязанностей ни по отношению к народу, ни к отечеству; зато мы вынуждены считаться с имеющими последовать от ее старчески бесплодного, скептического критиканства возражениями против всякой попытки сближения с какой бы то ни было внешней силой, выходящей за пределы объекта ее рутинной автоидолатрии и угрожающей прорвать китайскую стену ее строптивого самоотъединения, — в данном случае — сближения с православием. Даже не потрудившись снизойти до прямого сравнительного рассмотрения православия и католичества в их основных религиозно-метафизических определениях и их культурно-исторических проявлениях[22], периферийный еврей из мутных глубин своей вечной больной настороженности и подозрительной нетерпимости ко всяким проявлениями окружающей христианской стихии, имеющим к нему отношение, вложит всю ядовитость своего критиканствующего фарисейства в вопрос, где «гарантии» того, что более доверчивое отношение к православию не принесет в своих исторических итогах столь же бедственных плодов, как предшествующий, чреватый преследованиями и гонениями, многовековой опыт соприкосновения с западной, католической стихией.
