Когда мы приблизились к дамбе, то обнаружили, что все подъезды к ней размыты и между нами и полосой бетона зияет глубокая расщелина. Кое-как перебравшись на самую плотину — все еще, кстати сказать, покрытую на несколько футов водой, — Дэвид прошел вдоль нее, осторожно прощупывая весь путь ногой. Теперь он получил некоторое представление о размерах нанесенного ущерба. Насколько удалось выяснить, сама дамба была повреждена лишь в двух местах, но проехать по ней на машине оказалось совершенно невозможным. Дамба нуждалась в серьезных, дорогостоящих ремонтных работах, и выполнить их можно было, только дождавшись полного спада воды. Другого выхода, кроме рискованной переправы на лодках, не оставалось.
Мы возвратились в лагерь в подавленном настроении, а вечером совсем приуныли, так как по радио передали, что в районе Найроби опять прошли сильные дожди. На уровне воды в реке такой дождь сказывается через два дня. Переправляться через реку надо было завтра, в противном случае рождество пришлось бы встречать в лагере.
Еще одним источником беспокойства стала наша виверра. Олд Спайс в последнее время взял обыкновение являться в лагерь лишь раз в четыре ночи, а мы видели его в прошлую ночь. Трудно было надеяться на то, что он появится и сегодня, и нас беспокоило, не придется ли оставить его здесь. Мы знали, что Спайс сумеет сам позаботиться о себе и что в этом районе виверра может чувствовать себя как дома. Однако мне казалось, что зверьку было бы лучше вернуться к естественной жизни в Вои, где ему всегда могли помочь. Поэтому я и решила попытаться отыскать его.
С наступлением сумерек мы с Дэвидом долго ходили в кустарнике, время от времени окликая Спайса. Мы прошлись вдоль лощин, где он мог охотиться, вдоль реки, а затем, выйдя к равнине и сделав тем самым большой круг, вернулись обратно в лагерь. Я чувствовала, что зверек слышал нас, и оставалось только ждать, захочет ли он отозваться на наш зов. На всякий случай я псе же приготовила клетку, хотя и знала, что рассчитывать на понимание Спайса означало бы ожидать от него слишком многого.
Обед в этот последний вечер в лагере, который три месяца был нашим домом, проходил спокойно, как вдруг я почувствовала, как кто-то потерся о мою ногу. Это был Олд Спайс, пустившийся в путь, как только услышал нас, и незаметно проскользнувший под стол. Сейчас он испытующе смотрел на меня, как будто хотел сказать: «Ну, так что же вам от меня нужно?». Я подняла зверька, приласкала и в награду за послушание угостила особенно вкусным мясом.
Примерно через час Спайс начал проявлять беспокойство и явно порывался уйти опять в буш, поэтому пришлось посадить его в клетку. Бедный Спайс отчаянно протестовал и громко жаловался на нас всю ночь, так что поспать-то нам в общем и не пришлось.
На следующее утро я запаковала самое необходимое — весь остальной багаж должен был ждать, пока машины смогут переправиться через дамбу. Грегори был пойман и к его великому удовольствию также посажен в клетку.
Мы направились к месту переправы.
Когда пришла очередь переправляться, мы с Джилл надели спасательные жилеты и, держа в руках клетки с Грегори и Спайсом, забрались в лодку. Я была очень рада, что мы без приключений добрались до южного берега реки: меня все время мучила одна мысль — как наши любимцы выберутся из клеток, если лодка перевернется.
Снова дома
Как только мы выехали на дорогу, Грегори был выпущен из клетки. Выйдя на волю, он сразу же чрезвычайно заинтересовался другой клеткой, откуда раздавался отчаянный вой, поскольку Олд Спайс не получал никакого удовольствия от поездки.
Ко времени возвращения домой Спайс дошел до крайней степени возбуждения, и я была очень рада, что могла освободить его. Выскочив из клетки, он немедленно нырнул в густую и высокую траву, выросшую ниже террасы, и я едва заметила его еще раз, когда он перебегал из травы в буш. Все происшедшее было для него, конечно, большим испытанием, и я не была уверена в том, что он вспомнит эти места после столь долгого отсутствия и вернется когда-нибудь в наш дом.
Быстренько оглядев прекрасный, как и всегда после дождей, сад, я взяла Грегори из машины и понесла его знакомиться с домом. Больше всего я боялась, чтобы он не влетел в закрытое окно, как это делают иногда ласточки, и не разбился. Но все страхи были напрасными. Я просто недооценивала ум Грегори. Домом он страшно заинтересовался и облетел его весь, комнату за комнатой, внимательно исследуя каждый блестящий предмет. Он присаживался на абажуры и с удовольствием вылетал и влетал в комнаты через окна, ни разу не задев при этом стекол. Если какая-либо из дверей оказывалась закрытой, он влетал в комнату через другую, а когда портьеры были задернуты, садился на пол или на подоконник, пролезал снизу и выскакивал с победным писком с другой стороны.
Исследовав дом сверху донизу, Грегори отправился в здание управления заповедником, влетев туда через открытую дверь, и уселся на плече Дэвида. Письма, лежавшие на столе, произвели на него совершенно неотразимое впечатление. Молниеносным движением подхватив одно из них клювом, он подбросил письмо. Надо было видеть радость Грегори, когда оно, покачиваясь и планируя, опускалось на пол. Естественно, что вся корреспонденция немедленно оказалась там же, а следом за письмами последовали и карандаши. Чтобы сохранить хоть какое-то подобие порядка, Дэвиду пришлось просто выставить ткача вон.
Следующий заход Грегори сделал в мастерские и в гараж, обнаружив, что и то и другое помещение полностью отвечает его вкусам. Здесь он мог, например, усесться рядом с дизелем, обеспечивающим электроэнергией весь поселок, и на самой пронзительной ноте пытаться перекричать оглушающий шум машины.
Естественно, к концу дня Грегори, окончательно измотавшись, засыпал. Когда мы повесили его клетку на окне в спальне, он немедленно забрался туда и заснул, сунув голову под крыло. В клетке был сделан насест, но ткач предпочитал сидеть на полу и категорически настаивал на том, чтобы дверца клетки всегда была открыта.
Устроив Грегори, мы стали с надеждой ждать виверру. И вот сразу же после обеда наш любимец, бесшумно ступая, прокрался через веранду в спальню, а оттуда — в гостиную, где, после того как любовно потерся о наши ноги — так он здоровался с нами, — направился к камину за едой. Прошло три месяца, но он не забыл свой старый маршрут.
Грегори Пек всегда просыпался с первым лучом солнца. Он подходил к дверце клетки, оглядывался по сторонам, пикировал на постель и легонько дергал нас клювом за веки, убеждаясь, что мы действительно проснулись. После этого он подлетал к окну и исчезал. Но как только приходило время взяться за работу, Грегори уже оказывался на месте и первым готов был принять в ней участие. Обычно его можно было найти там, где раздавался наибольший шум. Во время перерыва на ленч он возвращался домой, занимал прочную позицию около хлебницы и начинал отрывать громадные куски из самой середины буханки. Продолжалось это до тех пор, пока в хлебе не образовывалась дыра. Если ему представлялась такая возможность, он хватал пищу прямо с тарелок, и не раз подхваченное им яйцо всмятку оказывалось на полу в неизбежной луже. Несмотря на свою миниатюрность, он был удивительно силен и очень любил это демонстрировать. Грегори получал какое-то садистское наслаждение, когда сбрасывал различные предметы с камина. Однажды он даже скинул с верхней полки шкафа мою восьмимиллиметровую кинокамеру. Отремонтировать ее удалось, но она никогда уже не снимала так, как прежде. Еще одним, очень большим соблазном были вазы с цветами, стоявшие в гостиной. Грегори терпеливо ждал, и, когда я забывала о нем хоть на минутку, тогда он молнией влетал в комнату и, вытаскивая цветок за цветком, буквально устилал ими пол. Если я внезапно появлялась, Грегори издавал виноватый писк и старался ускользнуть с глаз долой. Моя пуховка тоже ценилась им необыкновенно высоко — Грегори никогда не упускал случая стянуть ее с туалетного столика и умчаться через окно, не выпуская добычу из клюва. Как и Пиглет, Грегори самыми сладкими считал для себя запретные плоды. Если ему что-то не разрешалось трогать, он с непоколебимой решимостью добивался своей цели. Так, невозможно было оставлять где попало сигареты — Грегори обязательно их находил, клевал и трепал до тех пор, пока они становились непригодными для курения.
