И я поняла, что должна бороться, а не отсиживаться в стороне. Что я могла сделать, одна и без оружия? А отчего одна? Вы превозносите «Молодую Гвардию», заставляли нас тут, в обязательном порядке, смотреть этот фильм — что ж, не обессудьте, когда ваше оружие будет обращено против вас! Если я создам здесь свою тайную организацию борцов с большевизмом — или сама буду вредить им, чем смогу!
Мне было невыносимо, после своей комнаты, как положено любой человеческой личности — жить в одном пространстве с пятерыми особями, нагло лезущими в твои личные дела и даже в твои вещи, в твои карманы, в твой кошелек! Тут обычное дело, попросить на время твою вещь, «ведь ты все равно никуда сейчас не идешь, а мне надо». Или выставлять свои собственные продукты (а родители иногда присылали мне посылки) на общий стол. Конечно, тварям не нравилось, когда я защищала свою неприкосновенность, резко ставила их на место! В итоге меня выселили в крохотную каморку в самом углу, два шага в длину, три в ширину. Но зато наконец, это было мое личное место!
Я радовалась очень недолго. Буквально на следующий день ко мне в комнатушку впихнули еще одну койку. Девица моих лет, одетая по принятой здесь моде, и даже накрашенная, окинула меня наглым взглядом, и сказала:
— Ты тоже что ли, наказанная, в такой тесноте ютиться? Мне плевать, за что тебя, но запомни — в мои вещи полезешь, я тебе всю морду раздеру. Ты главное, мое не трожь — а мне до твоего и тебя самой никакого дела нет. Лады — или воевать будем?
И я поняла, что она может быть моей настоящей, все понимающей подругой.
Она не проявляла ко мне никакого интереса — я должна была сама начинать разговор. Натали, как она сама представилась, была происхождения самого быдляцкого, из какой‑то деревни, но — техникум в Архангельске, чтение романов, и мечты выйти замуж за иностранца и «уехать к чертям из этой страны». Туда, где нет и не было войны — в Рио‑де — Жанейро, где солнце, пальмы, мужчины все благородны и изысканы, а дамы все в бриллиантах.
— Но на худой конец, и Лондон, или какой‑нибудь Ливерпуль сойдет. За моряка бы выскочить, туда бы попасть, а там, кто знает, может и ихний лорд появится. Чтобы меня любил, на руках носил, страстно целовал. И давал на развлечения и магазины по тысяче фунтов или долларов ежедневно.
А что будет дальше, спросила я. СССР расширяется, он проглотил уже почти всю Европу, средоточие цивилизации и культуры. Когда он станет сильнее, то придет и туда. И тебе снова придется бежать?
— Когда это еще будет? Я давно уже состариться и умереть успею.
Раньше, чем ты думаешь. Ведь двадцать лет назад Совдепия была совсем слабой и убогой. Сейчас она смеет угрожать Англии и Америке. Если кончилась война, то против кого мы готовим оружие здесь? Чтобы еще через двадцать лет нищеты опять хвалить Вождя, мудро готовившегося к новой войне? Англия точно, не устоит. Коммунизм расползается по земле, как чума — и долг каждого свободного человека, этому помешать!
— Ну и что мы можем сделать?
Я промолчала. И опасалась начать откровенный разговор, и подумала, а может перспективнее, пытаться бежать из этой проклятой страны? Даже попросила Натали тоже познакомить меня с иностранцем. Она ухмыльнулась и ответила:
— Только после меня! А то сама сбежишь, а меня на бобах оставишь?
Я молчала. А ночью писала свой конспект. В тетради по матанализу под формулами я писала «студенческой стенографией», мелко, неразборчиво (свой почерк прочту), опуская концы слов, применяя сокращения и символы. Это было нечто вроде моего дневника, куда я записывала свои самые сокровенные мысли. Зачем я вела его — а как быть все время наедине с собой в окружении врагов, это такая пытка!
А Натали притворялась спящей. На самом деле, она видела, что я писала. И я не знала, что ей тоже знакома «студенческая стенография»! Если бы я это поняла, то эта тварь утром бы не проснулась. Не так сложно — взять подушку, и навалиться сверху, придушить. Я не смогла бы после скрыться — но по крайней мере отомстила бы предательнице!
Через три дня за мной пришли. Эта мерзавка подло заглянула в мои записи, сумела их прочесть, и донесла. Меня вели по коридору, как сквозь строй. Так должно быть по их мнению — а я наконец, вот странно, почувствовала себя спокойной, ведь не надо бояться того, что уже случилось! А эти дуры, что смотрят на меня, кто осуждающе, а кто с жалостью, они не понимают, что я, которую ведут в тюрьму под конвоем, здесь и сейчас самый свободный человек!
Они знали все! Отец учил меня когда‑то, на случай ареста — «доказывать обязаны они, твое дело отрицать. И не помнить всегда выгоднее, чем помнить». Но моих расшифрованных записей уже оказалось достаточно для обвинения! Проклятый советский режим, когда хватают человека за одни слова, инакомыслие! Но после им стало известно и про мою работу в комендатуре — неужели остались живые, или кто‑то из немцев в плену предал меня, служившую им верой и правдой?
И тогда я перестала молчать. Речь Веры Засулич на процессе всколыхнула всю Россию. Если мне повезет, и будет гласный суд, я выскажу все это, для публики и газет. А если нет, то при традициях русской бюрократии, протокол моего допроса сохранит мои слова, и их тоже когда‑нибудь прочтут, после неизбежного падения коммунистического режима. И в конце концов, тюрьма — не самое худшее место, когда начнется война всего цивилизованного мира против Совдепии. Если только НКВД при отступлении не уничтожит всех узников, как это было в сорок первом в Пскове.
Пусть меня приговорят. Но прежде — услышат мою речь! Слова не мои, эти мысли, и прекрасные стихи, пришли в голову не мне — а одному из моих друзей по Пскову, который после ушел в армию к генералу Власову, сражаться с большевизмом, и сгинул там. Но я скажу это существам, посмевшим меня судить — вдруг сумею достучаться хоть до одной заблудшей души из сотен и тысяч?
Когда клубится мрак кромешный
И тьму пронзает лай погонь
Благословен любой, посмевший
Не задувать в себе огонь.
Все, пока еще свободно мыслящие люди России! Когда преступный коммунистический режим падет, и будет осужден — знайте, что и в вас есть доля вины за его преступления.
Ты виновен тем — что погасил свой огонь!
Ты погасил свой огонь, когда твои родные, друзья, и просто знакомые радовались советским победам, гибели на фронте очередной немецкой армии, несущей вам свободу (пусть даже через временное рабство, как бы странно это ни звучало), или досрочному выполнению какого‑то пятилетнего плана, а ты тактично промолчал или может даже поддакнул, чтобы не портить отношения.
Ты погасил свой огонь, когда твой сын в школе на концерте в хоре пел оду Сталину, а ты слушал и аплодировал, а до того заботливо поправлял ему пионерский галстук. Чтобы не огорчать ребенка, чтобы не портить отношения.
Ты погасил свой огонь в том момент, когда, в душе смеясь над «жертвуйте на нужды фронта», смолчал, получив часть зарплаты облигациями госзайма, прекрасно зная, на что этот займ пойдет.
Ты погасил свой огонь из разумной человеческой осторожности, чтобы тебя не зацепила погоня. Это понятно, это разумный шаг, и по — человечески он не заслуживает осуждения. Ты никого не предал, ты не поступился своими принципами и убеждениями, ты остался честным перед собой, ты по — прежнему против этого мрака. Ты просто погасил огонь.
Но в тот момент, когда ты его погасил, мрака вокруг стало больше.
Это ты виноват в том, что над страной простирается мрак — вся прочая быдломасса невиновна. Ведь это твой огонь, тот самый, который ты погасил, освещал пространство. А у толпы и гасить было нечего, у них этого огня сроду не было!
И когда коммунизм падет — спросят со всех, чем ты занимался, чтобы этот день приблизить? Жаль что я не доживу — так хотелось бы приехать в уже свободную Россию!
(прим. — вообще, автор этой «речи», некто Андрей Шипилов, «поэт, журналист, оппозиционер», и «подлинный патриот России», однако же сейчас постоянно проживающий на Кипре. Я лишь заменил «путинский» на «сталинский», и соответственно, конкретику, «Крымнаш», и георгиевскую ленточку на пионерский галстук и тп. Читая инет, помните — какая мразь учит нас жить! Ну а стихи — Губермана, написанные в 1960е. Но будем считать, что у Пирожковой или кого‑то еще мозги замкнуло? — В. С.)
Тут Лазарева влепила мне пощечину. После лицемерно извинилась — не передо мной, перед следователем, капитаном ГБ! А тот ответил:
— Товарищ Лазарева, ну зачем вам лично руки об эту (грязная брань) марать? Прикажите — и мы сами.
Я хотела в нее плюнуть — но плевок не долетел. В ответ Лазарева опрокинула меня на пол, очень болезненным толчком в грудь. Следователь нажал кнопку, в кабинет влетели двое мордоворотов.
— Эту в карцер! За нападение на офицера ГБ.
