Разнообразные люди с большим волнением жмут мне руку при встречах, из частей в редакцию приходят трогательнейшие письма, в которых спрашивают, есть ли живой Теркин, – его так любят, что хотят, чтоб он был живой человек, к которому, может быть, хочется написать, обратиться «с запросом» и т. п.
…Я ощущаю себя в необычном подъеме. Я вроде человека, который не знал о себе, что он так силен. И вдруг берет бревно – поднимает, таскает и чувствует, что может поднять еще больше и не устает… Я чувствую себя в силах сделать нечто очень нужное людям, которых люблю так, что при мысли о них сердце сжимается. И оттого, что могу, получается, выходит – от всего этого охватывает меня порой такое тревожно-радостное чувство, такое ощущение честного счастья, как если бы я совершил подвиг или готовился к нему…Это чувство именно тревожное, я чувствую, что за этим может теперь идти только что-то для меня печальное…
Слушаешь ли ты Орлова? Он читает поэму день за днем, как читал Шолохова в свое время. Читает хорошо, чудно – он очень любит Теркина. Все, кто слушает, – восхищаются его чтением. Жена Орлова звонила мне вчера и с волнением говорит, что Дмитрий Николаевич (Орлов) считает Теркина событием в своей жизни и переживает это событие…
15. Х Р.Т.
Две недели в Москве… Перед этим – десять дней в березовом лесу, желтом, чистом, грустноватом. Один день подул такой ветер и так пошел листопад, что скрылись грибы, которые были там во множестве – два раза жарил на всех в цинкографии на плите для просушки пластинок. Сегодня, кажется, едем с бригадным на фронт, на гастроли.
15. Х А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Сегодня я должен был уехать утром… Уезжаю вечером, и уезжаю несколько иначе, чем писал тебе, и на более длительный срок (числа до 25-го). Бригадный наш не поехал, а нас разделили. Я еду с одним капитаном, а Кожевников и Слободской – отдельно – в другую армию… в прошлом письме я как-то уж очень расхвастался своей работой, но ты уже знаешь, что такие подъемы у меня сменяются более критическим отношением к тому, что делаю. Правда, в основном я не сомневаюсь, что затеянная мною штука – дело настоящее и что я ее вытяну.
Вторая часть «Теркина» будет строиться примерно так, что будут идти вперемежку главы о войне и мирной жизни. Вообще в этой второй части так или иначе будет уделено большое место миру, прежней жизни героя и т. п. Думаю, что так именно нужно идти. Люди, воюющие второй год и которым предстоит еще неизвестно сколько воевать, определяют сейчас стиль и характер моего сочинительства, а они, эти люди, не единственно своим сегодняшним днем живут. Даже больше того: они больше хотят того, что позади – мирная жизнь, родные места, оставшиеся где-то семьи, работа; и быт их сегодняшний для них еще не поэзия, а поэзией станет потом, после войны, а поэзия для них то, что год-полтора назад было бытом. К тому же в поэме уже дано войны порядочно. Итак, вещь, не потеряв своего актуального военного смысла и звучания, будет сюжетно и всячески значительно расширена в сторону невоенной жизни. Вот тебе в самой общей форме мои предположения по второй части. А практически – постукивает только вступление к ней, – очень хитрое и свободное. Собственно, весь секрет композиции этой моей штуки в ее свободе, которая не есть рыхлость. Тут что-то получается особое. Может быть, это единственная такая у меня книга. Но от людей я покамест не слышу ни одного упрека в «бессюжетности», напротив, все воспринимают ее как вещь повествовательную и никак не скучную. Если же есть такие люди, как покамест один Осин, который говорит, что «Страна Муравия» – это вещь, а эта хуже, сюжет, мол, ослаблен (он не ослаблен, а его вообще нет в том смысле, как, например, в «Муравии»), то я не могу не знать уже, что люди эти и «Муравию» в свое время воспринимали плохо, противопоставляя ей даже мои домуравские стихи. Я обязан работать так, как думаю сам, как подсказывает мне ум и чутье, и заставлять людей принимать это. Я знаю, что еще будут дни, когда я буду писать что-то и еще такое, чему будут противопоставлять мои прежние вещи, т. к. они уже привычны стали, они уже приняты. Вот теперь такой мой апологет, как Бурштын, о «Теркине» пишет, между прочим, в длиннейшем письме две-три строки (он знает по отрывкам, опубликованным в «Правде»), что, мол, ничего, но сыровато, хотелось бы, дескать, посмотреть вещь в целом. А я уверен, что и он привыкнет к «Теркину». Он, «Теркин», начиная с этого имени, создает против себя известное предубеждение у литературных людей, но зато после мне говорят, что правильно и закономерно было именно так назвать его.
…Поездка всегда и всякая мне на пользу, но сказать по чести – прямой нужды у меня нет ехать, я мог бы (и должен бы) и без того писать и писать – спешить, не создавая разрывов, после которых бывает трудно начинать. Но пусть будет так, как оно уже идет. Ведь, с другой стороны, разрыв помогает как-то отойти, взглянуть на свое «полотно» издали, внести что-то новое…
20. Х M.И. – А.Т. Чистополь – Москва
…Орлова я слушала, не пропустив ни разу. Слушала и тебя, сняв репродуктор и смотря в него словно в твое лицо. Ты читал очень хорошо. Что же касается Орлова, то о его чтении я уже писала тебе… У Авдеева, который здесь читал Теркина, есть интонации в смысловом отношении более правильные даже, чем у Орлова. Например, Орлов читает:
«Лишь вода была б, вода».
(Оттенок такой: только была бы вода.)
Авдеев читает:
«Лишь вода была б – вода».
(А не бурда; оттенок твой.)
…У Орлова есть свой стиль, и его чтению веришь, как единственно возможному. К тому же он так вошел в вещь, что интонационное толкование сплошь и рядом совпадает с твоим…
…Ты пишешь, что «Поединок» недотянут. И действительно, после совершенно чудесной главы «О потерях» – последняя глава звучит не так сильно, как ей полагалось бы…
30. Х А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Жизнь моя хлопотлива, суетлива, малопроизводительна… В редакции меня покамест теребят не сильно, за это время нужно успеть продвинуться со второй частью «Теркина». До заморозков и зимнего обмундирования на фронт не поеду… В плане октябрьского номера стоят мои «стихи», и это страшно. Насколько мне радостно и
