— Ну, хорошо, вы меня убедили. — заговорил, наконец, чекист. –И не держите, пожалуйста, зла — сорвался, нервы ни к чёрту, никак выспаться нормально не могу…
Это снова был прежний Бокий, с удовлетворением отметил учёный — вежливый, выдержанный, способный логически рассуждать — несмотря на тяжкий удар, который он, сам того не желая, ему нанёс.
— Давайте-ка, товарищ профессор, обсудим, что вам нужно для того, чтобы продолжить работу. — продолжил тем временем собеседник Барченко. — Напоминаю, что пленум состоится в конце июля — если вы и к этому сроку не уложитесь, то можете вообще не трудиться. Слышали, наверное, такую пословицу — «хороша ложка к обеду»? Так это наш с вами случай, дражайший Александр Васильевич…
Флэшбэк прервался, наверное, полчаса назад, а Яша всё лежал на постели. Он отчаянно боялся, что вот сейчас проснётся, вынырнет из забытья, и поймёт что его успех — всего лишь сон, и надо начинать заново…
Но, нет, никаких снов — всё получилось наяву, сразу, с первой попытки. Со стороны всё выглядело просто, даже примитивно: рука его альтер эго, потянувшаяся к чайной ложечке чтобы размешать сахар в чашке, ни с того ни с сего вильнула в сторону и взяла со стола карандаш.
Вряд ли тот, другой вообще что-нибудь заметил — повертел карандаш в руках, и вернулся, словно ни в чём не бывало, к своему кофе. А вот для Яши это была настоящая победа — ведь это он заставил руку изменить траекторию и взять совершенно не нужный её владельцу предмет! Заранее поставил задачу, сконцентрировался, собрался с духом и… получилось!
..Ведь получилось же!..
Ему в какой-то момент стало неудобно за это почти подростковое ликование. Так ведь и было с чего: впервые, находясь в чужом сознании, заставить тело совершить что-то по своей воле! Пусть крошечную, почти незаметную мелочь — но по своей! А значит, со временем можно добиться того, чтобы совершать и более сложные действия — например, не просто взять карандаш, а попробовать что-нибудь им написать. И уж тогда Симагин-Давыдов всё поймёт, никуда не денется. А поняв…
Вот тут начинались вопросы. Он по-прежнему не был уверен, захочет ли тот, другой пойти на обмен сознаниями? С одной стороны, Яша отчётливо воспринимал потрясение и ужас, испытанные им во время эксперимента Барченко — как и страх, когда альтер эго осознал, наконец, в насколько скверную историю он вляпался. И не просто вляпался — увяз по колени, по пояс, по самую грудь, и ни единого шанса выбраться из неё не просматривается…
Бегство? Куда — снова в Турцию и дальше, в Грецию или на Ближний Восток? Но на судно без надёжных документов не сесть, а плыть по задумке беглого физика Гамова, через море на байдарке — нет уж, спасибо, тем более, что и сам Гамов от этой затеи в итоге отказался… В Баку или Махачкалу, и дальше, в Персию, по примеру Бажанова? Тоже вздор — без знания языка он там и дня не протянет. В Китай? Уже лучше, там хотя он бы объясниться сумеет. Но есть закавыка: до китайской границы придётся добираться через всю страну — сто раз попадёшься, тем более, что искать будут очень старательно. Да и неуютно сейчас в Китае русскому человеку, если он, конечно, не связан с белоэмигрантами.
В идеале, конечно, добраться до Америки, разыскать Марио — он, помнится, приглашал, звал с собой. Но это уже из области фантастики: найдут, вычислят, вывезут на манер багажа, а там уже разговор будет другой. Да и не этого он хочет — Яша уже успел сжиться в каком-то смысле с сознанием Симагина и заподозрил, что он тяготится образом жизни, который вынужден вести. Покоя он ищет вот что — покоя, стабильности и предсказуемости, пусть даже не вполне отдаёт себе в этом отчёт. Шестьдесят без малого прожитых лет со счетов не сбросишь — это вам не шестнадцатилетний подросток и даже не тридцатилетний авантюрист, готовый, как в омут, броситься в новую заваруху, вполне способную оказаться последней.
А значит — всё же обмен разумами? Получается, что так. И шанс есть, что непреложно следует из бумаг, сфотографированных Еленой свет-Андреевной, а потом тщательно изученных в гоппиусовском закутке при свете карманного фонарика. Особенно — если получится развить успех, достигнутый в опыте с ложечкой и карандашом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Яша лежал на диване и смотрел в потолок, по которому мелькали туда-сюда отсветы фар автомобилей, проносящихся по дублёру Ленинского. И, как ни глупо это звучало — пытался передать мысленное послание шестнадцатилетнему парню, который в далёком тридцатом году тоже лежит на спине и безуспешно гонит от себя тяжёлые, неспокойные мысли. Электрических отсветов на этом потолке не видно, да и откуда бы им взяться? За окном глухая февральская беззвёздная и безлунная ночь, и поскрипывает снег под валенками расхаживающего туда-сюда часового с длинной, покрытой инеем винтовкой. На согнутом локте у лежащего уютно устроилась прелестная кудрявая головка, но женщина не спит — затаилась, ждёт знака внимания, ласки, готова тотчас отозваться… Но — куда денешься от чёрных, полных безнадёги мыслей, что заставляют забыть и об очаровательной партнёрше и о том, что сам он молод, здоров и не далее как неделю назад смотрел в будущее с бодрым юношеским оптимизмом?
Яша пошевелился, отгоняя от себя видение.
..Всё, дружок. Других вариантов у нас с тобой теперь нет. Дальше — только вместе…
Конец второй части
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. У последнего порога. I
Нина попыталась покончить с собой на пятый день после нашего возвращения. В коммуне её и раньше-то недолюбливали и побаивались, и даже спецкурсанты, вынужденные постоянно общаться с ней в «особом корпусе» предпочитали держаться от «упырицы» подальше. Разумеется, всё происходившее на «объекте» попадало в категорию «совершено секретно», и у каждого из нас перед возвращением в коммуну отобрали на этот счёт новые подписки о неразглашении — но шила в мешке не утаишь. Коммунары не могли не заметить откровенный страх и ненависть, с которым «коллеги» относились теперь к Нине — и охотно следовали их примеру.
По возвращении Гоппиус объявил, что на некоторое время покинет коммуну — Барченко исчез ещё раньше, прихватив с собой Митю Карася и, как я подозревал, ту самую книгу. Программа занятий по этому случаю была поставлена на паузу, оставались лишь медитации с учителем Лао и его «коллегами». Спецкурсантам было предложено либо вернуться в отрядные спальни, либо, если кто пожелает, занять одну из пустующих спален в «особом корпусе». Большинство предпочли общество прежних друзей; жить на отшибе предпочла Нина, которую в девичьей спальне наверняка ждал неласковый приём, ваш покорный слуга и к моему удивлению, Марк. Он-то и обнаружил Нину — проходил мимо её двери по коридору, услышал грохот опрокидываемой мебели, вскрик, переходящий в сдавленный хрип, и вломился в комнату.
Сам он ничего не смог бы сделать — случайно или осознанно, но Нина, для того, чтобы вдеть шею в петлю, залезла не на табурет, а на стол — который и опрокинула, шагнув с его края навстречу смерти. Марку схватил бьющееся, извивающееся тело за ноги и кое-как приподнял — причём девушка не делала попыток ухватиться за сдавившую гортань, поскольку заранее с какой-то дьявольской предусмотрительностью стянула себе руки тонким кожаным пояском. Долго это продолжаться не могло, выпустить ноги Нины Марк боялся, удавка на шее с каждой конвульсией затягивалась туже — и всё закончилось бы печально, если бы на крик Марка о помощи не прибежал я. Лицо Нины к тому моменту уже даже не посинело — почернело, спасла моя привычка носить с собой нож. С порога оценив ситуацию, я поставил стул, взлетел на него и в три взмаха перерезал верёвку. Марк вместе с «удавленницей» полетел на пол, не удержавшись на ногах, но тут же вскочил и стал сначала пальцами, а потом и зубами распускать затянувшийся за ухом узел.
Мы отнесли Нину в медчасть, на попечение доктора Василия Игнатьевичя и новой медсестрички Сонечке — добрейшая Галина Петровна ушла из коммуны ещё осенью. Под их наблюдением Нина и провела следующие три дня — одна, потому что во всей коммуне не нашлось человека, который бы пришёл навестить её в этот не самый светлый момент жизни. Выяснилось заодно, что у Нины, в отличие от остальных спецкурсантов, не было персональной опекунши-«психологини». То есть она была — поначалу, когда нас только отобрали для занятий в «особом корпусе» — но после двух-трёх сеансов наотрез отказалась от подопечной. Когда же Гоппиус надавил на неё, взывая к пролетарской сознательности и служебному долгу — женщина устроила истерику и покинула коммуну.
