по Ленокс-авеню и не думает, что я рядом. Мучительные раздумья нахлынули на меня. Что теперь сделают со мной?
Часа через полтора автобус остановился. По узкому проходу забегали конвоиры, с грохотом распахивая кабинки. Открылась и моя. Я вылез из машины, зацепившись за подножку, и зажмурился от солнечных лучей, бивших в глаза. Говор сотен людей оглушил меня. Бритые и небритые, старые и молодые, стриженные наголо и обросшие, лохматые мужчины разговаривали между собой, что-то делали, куда-то спешили. И в этом хаосе сначала было трудно разобраться. Все напоминало большой вокзал, и пассажиры, запрудив зал и широкую каменную лестницу, теснились как будто к выходу на перрон, Сходство с вокзальной суетой придавали и вещи. У каждого что-нибудь да было. Мешки и чемоданы. Сумки с хлебом и бельем. Разные узлы.
Топот ног, скрип железных дверей, выкрики надзирателей — все повторялось стократным эхом под высокими сводами зала. Но впечатление беспорядочной суеты быстро сменялось ощущением строго налаженного, почти автоматического порядка, которому каждый из вновь прибывших подавленно подчинялся.
Я не успел передохнуть, как надзиратель сунул мне в руки мой чемоданчик, отобранный при аресте. «Может, освободят, раз возвратили вещи», — подумал я. Но надзиратель, заслонив рукой глаза от режущих лучей солнца, сердито крикнул: «Вываливай свое барахло в мешок! Скидывай казенную одежду и одевайся в свое. Ремень и галстук выкинь вон». Подавив вздох, я торопливо надел пропахшие карболкой штаны и пиджак.
— Иди сюда! К столу! — скомандовал усатый длиннорукий тюремщик.
Вдоль стен стояли столы. За каждым сидел человек в форме. Не поднимая головы, иссохший, как мумия, писец скороговоркой спросил меня: «Имя, год рождения, национальность?» И сыпал все новыми и новыми вопросами.
Я едва успевал отвечать. Он одним взмахом что-то помечал в бланке, лежавшем перед ним. Когда закончили опрос, двое человек в халатах подхватили меня под руки и поставили перед следующим столом, заполненным баночками, бутылочками с черной жидкостью, разными валиками, стопками бумаги разных форматов, какими-то щипцами, крючками.
Один из них быстрым движением ловко мазнул по моим пальцам черной мазью, другой в то же мгновение притянул мою руку к разграфленному листку на столе и слегка, почти нежно, нажав мои пальцы, оттиснул их отпечатки. Затем намазал обе ладони и тут же рядом отпечатал мои пятерни на листке.
— Следующий! — выкликнули очередного «клиента».
Меня подцепил тюремный парикмахер в белом балахоне.
Он поспешно провел холодной никелированной машинкой по моей голове, по подбородку и усам, отскочил в сторону, стряхивая волосы, и крикнул: «Следующий!» Я даже не успел пожалеть о своих кудрях, ворохом лежавших на полу.
Тип в очках бесцеремонно толкнул меня дальше.
— Становись прямо! Вот так. — Он щелкнул фотоаппаратом, сняв меня. — Теперь боком. Алле! В профиль. Так. — Сфотографировав, он велел снять пиджак.
— А сейчас зафиксируем тебя с медалью «за услуги». — Он навесил мне на грудь планку и мелом жирно вывел пятизначный номер. — Сюда смотри, арестантская морда. Вот так. Есть анфас, теперь в профиль. За снимком заявишься после освобождения, если не сдохнешь! Следующий!
Я не успел ответить фотографу, сутулый дядя приказал мне раздеться догола, встать у стенки, разлинованной на сантиметры. Смерил мой рост, записал в бланк, неотступно кочевавший за мной от стола к столу. Толстуха, единственная женщина в этой толчее, записала цвет моих глаз, форму носа, отсутствие золотых зубов, количество пальцев на ногах и руках и еще что-то.
— Убирайся! — грубым басом приказала она, отсылая меня к истукану с ключами в руках. Взяв вещи под мышку, я пошел за ключником, он, схватив бланк, повел меня по холодным ступенькам на второй этаж. Тут было сравнительно тихо, лишь глухой несмолкаемый гул, как жужжание растревоженного улья, слышался от дверей, длинной вереницей тянувшихся по одной стороне коридора.
Сердце мое упало. Значит, вновь камера.
Надзиратель без всяких предисловий распахнул одну из дверей, и душный парной воздух пахнул на меня, как из бани. Робко перешагнув порог, я остановился. Дальше податься было некуда: огромная камера до самого порога была полна людей. Кто-то крикнул:
— Дверь закрой!
Машинально я обернулся, чтобы выполнить приказание, и оглушительный взрыв смеха ошеломил меня. Со всех сторон — и сверху, и снизу — дико хохотали, захлебывались в хохоте рожи. Смеялись во всех ярусах нар, широко раскрыв рты, глядя на меня. Грохотала вся камера.
— Ой, дурак! Ой, дурак! — выкрикивал, захлебываясь, парень, сидевший прямо на полу возле моих ног.
— А он кинулся закрывать!
— Ну и глуп. Первый раз в тюрьме!
— А он кинулся закрывать! — не мог уняться бородатый полуголый парень, тыча пальцем в мою сторону.
Цыганского вида арестант, в одной майке, с кудрявой бородкой, шагая через лежавших и сидевших на полу людей, подтягиваясь руками за верхние этажи нар, когда невозможно было пройти, пробрался ко мне.
— Я староста. Чего стоишь? Располагайся у порога. Постепенно, как будут изымать из камеры, будешь двигаться по порядку. Понял?
— Понял. Но чего они ржут как лошади? — махнул я в сторону хохотавших людей.
— Не обижайся. Видать, тебя первый раз посадили. Не тревожься. Двери за тобой всегда надзиратель закроет. Уж больно смешно, как ты бросился закрывать, вот потому и грохочут, — беззлобно ответил бородач.
Не зная, куда приткнуть свой мешок, я положил его на пол и сел на него. Вдруг мокрый комок подкатил к горлу, и меня стошнило.
В камере кипели страсти. Триста с лишним человек с трудом уживались друг с другом. Все было в постоянном движении. Одних уводили, других приводили. Дверь камеры постоянно раскрывалась. То приносили обед — и тяжелые металлические миски с жидким супом плыли от дверей к окну. Последние доедали «обед», а уже наступало время «ужина», и передние принимались за еду. Воздух был спертый, душный. Все лежали или сидели в одних трусах. Каждый хотел поскорее передвинуться к окну, где было свежее. Через неделю, постепенно перемещаясь на освободившееся место, я достиг окна.
Дожил и до того дня, когда освободилось место на верхних нарах. Но перелезть туда не успел: уродливый горбун
