вызвал меня из камеры. Не ожидая ничего хорошего, я вышел в коридор. В конце его была канцелярия. Проковыляв к столу, горбун велел встать мне у стены и внятно прочитал телеграмму:
— «Белянкина Павла освободить без подписки».
Я услышал главное — «освободить», закружилась голова, и я чуть не потерял сознание. Что значит «без подписки», я не понял, но не спросил, боясь, как бы горбатый начальник не прочел мне что-нибудь другое.
— Забирай свои вещи, и чтобы через минуту тебя не было в тюрьме. Твое счастье.
Однако за ворота я вышел только через час, так как пожелали еще раз снять отпечатки моих пальцев и сфотографировать на память в трех видах: анфас, в профиль и в рост.
4
Вечер. Моросит дождь. Я медленно бреду, сам не зная куда. Мне негде приклонить голову, негде спрятаться от пронизывающей все тело сырости. Вчера еще было сухо, солнечно, и я спал на пожухлой траве центрального парка, а сегодня погода переменилась — и на мокрой земле не заснешь. В подъездах домов устраиваться опасно, заберут полисмены. В порт нечего и соваться. Полицейский Гарриман предупредил меня об этом. Имя мое в черных списках у всех боссов, и на работу меня не возьмет ни одна собака.
Прошел месяц, как я вышел из тюрьмы. Сразу же по выходе из тюрьмы я поехал в Гарлем к Кларе. Так хотелось увидать Клару и друга Джона. Поднявшись из собвея на улицу, я поспешил к знакомому дому. Но замедлил шаги, сомневаясь, не ошибся ли. Может, это не тот дом. Он выглядел немым и еще более печальным, чем прежде. Вход во двор был закрыт деревянными щитами, и во всем доме не было ни души. Что же случилось? Где Клара? Куда девались все жители? Я зашел в овощную лавку напротив и спросил старую негритянку:
— Мэм! Где же все люди? Почему дом пустой?
Продавщица овощей, вытерев мокрые руки фартуком, пристально посмотрела на меня и ответила:
— Я вас узнаю. Вы тот белый, что ходил к старому Джону.
— Да, да, мэм! Но где же они?
— Ах, мистер! Случилась беда! Старого Джона и его сына кочегара забрала полиция. Молодой-то такой упрямый, вздумал скандалить с белыми.
— Из-за чего?
— О господи! Джон возвратился из плавания словно сумасшедший. До этого маленького сынишку Клары загрызли крысы. Да, крысы. Они и раньше беспокоили жильцов, набрасывались на детей. А тут как взбесились, накинулись на крошку Сэнди и на Клару. Пока вскочили, зажгли свет, крысы перегрызли горлышко у малыша и покусали Клару. Это было страшное зрелище, мистер!
Негритянка заплакала, утирая слезы краешком фартука.
— Старого отца Джона тоже искусали, пока он отбивал крошку. Клара сошла с ума. А на следующую ночь крысиное стадо подобралось к барышне Юлии. Знаете, что живет на втором этаже. Гулящая девушка. Пришла ночью, уснула, а крысы набросились и загрызли. И в больнице ничем не могли помочь. Умерла…
— А Джон был дома?
— Нет. Он вернулся из рейса как раз в тот момент, когда белые господа обследовали дом и приказали выселяться всем. Сколько крику, шуму тут было! Джон возмутился, стал грубить. Говорит, что негде жить, что вот погиб племянник. Но господа были правы. Дом разваливается. Видите, оградили проволокой, чтобы никто туда не лез. Да разве кто теперь войдет в него. Крысы хозяйничают. А тогда выселили насильно. Приехали пожарные, полицейские. Выселяют, а квартир не дают. Вот Джон и сцепился с полисменом. Я, говорит, на фронте воевал, заработал медаль. Должны дать комнату в другом доме. Чудак! Кто ему даст? Джон собрал всех мужчин, и пошли они по улицам. С флагами. Ну и забрали, арестовали его.
Я боялся спросить, где Клара, но негритянка сказала сама.
— Клара, промучавшись в больнице, умерла месяц тому назад.
Она опять заплакала, воспаленными глазами глядя на угрюмый, черный дом с пустыми окнами.
Опустив голову, едва волоча ноги, я поплелся на Бауэри-стрит. Нет больше Клары! На душе стало пусто, холодно. Будь проклята такая жизнь!
У ночлежки Армии спасения, как обычно, тянулась длинная очередь бездомных. В подвальной столовой давали кусок хлеба, миску супа и талончик на ночлег. Если встать в хвост очереди, то часов через шесть можно получить порцию супа. Если останется.
Но я пока обойдусь без этой подачки. Экономя, смогу жить, употребив месяц на поиски работы. А может быть, подойдет советский пароход. Тогда-то уж знаю, что делать. Заберусь тайком в трюм. И все. Появлюсь, когда судно будет далеко от берега. В океан не выбросят и обратно не вернут. Мечты о Родине приобрели такую мучительную остроту, что порой я буквально бредил ими. Сколько раз ходил в порт, но на причалах не было ни одного русского судна.
Прошел еще месяц. Я проел последние деньги и продал все, что можно было продать, с каждым днем опускаясь все ниже и ниже. В мрачном отчаянии я слонялся по Манхаттену. Каждый вечер меня тянуло сюда, на шумные стриты. Здесь жизнь кипела, переливаясь всеми красками. Всюду было полно народу. Люди казались беззаботными и веселыми, несмотря на моросящий дождь. Их ждала дома семья, сытный ужин, тепло родных глаз. А мне некуда было податься. Я остановился на углу Таймс-сквера, напротив бронзового памятника. Наверху светились рекламы редакции «Нью-Йорк таймс». Рядом соблазнительно горели огни булочной. Я подошел к витрине. Россыпь булочек, пирожков, калачей, хлебцев неодолимо потянула меня к себе. Вот если бы купить этот хлебец с тмином. Всего двадцать центов. Я даже почувствовал на языке вкус этого хлебца. Но где достать проклятые монеты? Невдалеке от булочной, на углу, я заметил старого человека в широкополой потрепанной шляпе и длинном засаленном пальто. Он продавал самодельные зажигалки из патронов. Самоделки. Кому они нужны? Но все же иногда прохожие приостанавливались и торопливо бросали монетку в жестяную коробку у его ног. Центы серебряными рыбками исчезали в банке.
Старик продает зажигалки, следовательно, он не нищий, а
